Воспоминания очевидцев депортации

[Наталия]

Воспоминания очевидца депортации 1941 года Антропова Александра Михайловича,
жителя села Сосновки(Сусанненталя).

История вопроса.
Я (Наталия) нашла в Интернете информацию об историко-краеведческом музее Подлесновской средней школы(кол.Унтервальден). Написала туда письмо. И вот только-что получила ответ от руководителя этого музея.
А вместе с ним два приложения.Одно из них - воспоминания местного краеведа Антропова А.М.
Он пишет о том, как проходила депортация населения Сосновки(Сусанненталя). Поскольку его отец был русский, а мать-немка, их семью не выселили и он всю жизнь прожил в тех местах. К сожалению, в 2009 г. Антропов А.М.умер.

[spoiler=Воспоминания Антропова А.М]

Андропов А.М.
Как это было
В 1941 году я окончил 7 классов Унтервальдской средней школы. 22 июня 1941 года началась
Великая отечественная война. 6 июня 1941 года мы проводили отца в Красную армию. В начале августа мы получили письмо, что он находится на формирование в запасном полку.
Рано утром 28 августа я пошел к речке за водой и увидел с переправы к пристани Воскресенск (первая переправа приходила к 6 утра), шли пассажиры и среди них был военный. И я узнал своего отца.
Я спросил его: - Что случилось?
Отец, мне и говорит: - Меня вызвали в штаб, вручили запечатанный пакет, и сказали срочно вылетай в Унтервальден, по прибытии я должен был доложить местным властям, что прибыл в их распоряжение и передать пакет.
К вечеру 28 августа 1941 года пристал пароход к нашему берегу и выгрузилось военное подразделение (численностью около 100 человек). Красноармейцы разместились в школе. Вечером этого дня молодежь как обычно пошла в наш районный скверик, там была танцплощадка, играла музыка, в бильярдной играли в бильярд, шахматы и шашки. Около 10 часов появился наш военрук и стал собирать учеников старших классов. Собрал около 30 человек и повел во второе школьное здание. Там были работники нашей милиции и командиры военного подразделения.
Начальник милиции объявил нам, что мы должны составить списки жителей сел нашего района согласно домовых книг, которые были доставлены из сельских советов. Я составлял списки семей из степного села. Семьи были большие от 7 до 11 человек. Списки я написал к 9 часам утра 29 августа. Меня отпустили домой, и я пошел спать на сеновал. Около двух часов дня меня разбудила моя сестра Нина сказала мне, что бы я вставал, и что нас выселяют. Газеты доставили самолетом Ан-2, в газете был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР о переселении немцев, живущих в республики немцев поволжья (АССР Н.П.) в районы Сибири, Казахстана, Алтайского края. После получения газеты с указом, началось обсуждение указа, люди высказывали свое мнение. Очень много вызывало сомнение и несогласие с тем, что было указано «По достоверным данным полученным военными властями, среди немецкого населения находятся тысячи и десятки тысяч диверсантов и шпионов, которые по сигналу, данному из Германии, должны произвести взрывы в районах заселенными немцами Поволжья. Немцы, проживающие в Поволжье о таком большом количестве диверсантов Советским Властям не сообщали, следовательно, немецкое население проживающее в районах Поволжья скрывает в своей среде врагов Советской власти». Поэтому Президиум верховного Совета СССР признал необходимость переселить все немецкое население в районы Новосибирской, Омской областей, Алтайского края, Казахстана и другие соседние местности. Переселенные должны были наделены землей, и чтобы им была оказана государственная помощь по устройству в новых районах.
Ознакомившись с указом люди, были в шоке. Стало всем ясно появление военного подразделения, почему в срочном порядке мы ученики составляли списки немецких семей. Задача моего отца была присутствовать при передачи дел Советским властям. Он хорошо знал немецкий язык и работал с 1940 года инструктором РК ВКП (б). А 1938-1939 работал начальником райконторы связи (почты) и знал по сути весь Унтервальдский район. На следующий день председатель сельского совета Сосновки и председатель колхоза созвали сход граждан и обсудили с народом что нужно подготовить для переселения.
Председателем сельского совета с. Сосновки была женщина, она получила от районных властей указание, что нужно делать. Председатель сельского совета объявила гражданам:
1. Граждане должны быть готовы к переселению ко 2 сентября 1941 года.
2. Каждая семья должна взять груза до 1 тонны весом.
3. Все вещи должны быть упакованы в мягкой таре (тюки).
4. Разрешается брать на семью один сундук (ящик) в котором можно сложить кухонную посуду и другую хозяйственную утварь весом не более 70 килограммов.
5. У кого есть зерно можно сдать на хлебоприемный пункт и получить квитанцию, по прибытию на новое место поселения государство согласно квитанции возвращает зерно и скот.
Но таких в с. Сосновка было несколько семей, которые успели сдать скот и зерно. Председатель объявил, что бригада занятая посевом озимой ржи должны за два дня посеять оставшиеся семена и оставить технику на бригадном станке.
3 сентября 1941 года через посыльных председатель сельского совета сообщила, что все граждане должны к 11 часам перед своим домом выносить вещи. Вывоз груза начнется к 12 часам на берегу Волги.
3 сентября 1941 года в сельском совете разместилась новая власть, председатель от воинского подразделения (пожилой мужчина и два красноармейца). В Сосновке остались две семьи Басурины – 6 человек и Антроповы.
3. 09.41года все село было перевезено на берег Волги, и началась погрузка вещей переселяемых на баржу. Около 17 часов, главный на барже объявил через громкоговоритель: - «Прошу всех распрощаться с провожатыми и пройти на баржу, через 30 минут отплываем!».
Какой здесь начался галдежь. Женщины начали кричать, что у нас в поле около 10 человек заканчивают сев озимых. Срочно за ними отправили людей и их привезли с поля. Отплытие баржи задерживалось на два часа. Вот так в короткие сроки было выселено население села. В селе кроме наших двух семей было несколько семей беженцев. Село осталось пустое, скот бродил по улицам, коровы ревут их некому было доить, собаки выли многие были на привязи. Сентябрь был жаркий, воды нет, корма нет. Я с Виктором Басуриным ходил по всем дворам, отвязывали собак, калитки открывали и привязывали, чтобы ветром не закрывались. В общем, было жутко в селе без жителей.
Райцентр Унтервальден (с. Подлесное) село, его жителей увезли 20 сентября 1941 года. В Сосновку первые жители приехали из Георгиевки Духовницкого района 23 человека во главе старшего Варламов П.Ф., Попов В.Ф. и еще мужчина и с ним 20 женщин которые приняли скот. Их главная работа была доить скот. Организованно первые переселенцы прибыли 3 октября 1941 года из Старобельского района Ворошиловоградской области Украины. Прнивезли их на сельскую площадь их них половину оставили в Унтервальдене (Подлесное), а остальную половину заселили в село Кинд (Баскатовка) в колхоз «Путь к социализму».
На следующий день тоесть 4 октября 1941 года приехали жители которые заселились в село Ремлер (Михайловка). Так постепенно заселились земли бывшей республики немцев Поволжья. Крупное заселение освободившийся земли происходило в 1942 году и в последующие годы из Пензенской и Ульяновской области и из разных районов Саратовской области.[/spoiler]

[Наталия]

Депортация: Шрамы на сердце и судьбе.
Ирина Черказьянова
( в тексте воспоминания о депортации бывшего жителя Новосаратовки,
что была под Ленинградом, А.А. Шмидт)

http://www.senat.org/Anna_German/Die_Tr ... schen.html

[Наталия]

http://omskrusdeutsch.ru/index.php?opti ... Itemid=137

***
Война прошла по судьбам ураганом,
Оставила везде свой горький след.
И кровоточат до сих пор людские раны,
Хоть с той поры минуло столько лет.

Был фронт, где рвались бомбы и снаряды,
Был фронт в тылу, бывало пострашней.
Не получали здесь за подвиги награды,
И хоронили здесь без почестей людей.

Трудармия, и зоны за колючкой:
Севураллаг, Вятлаг,Краслаг,Базстрой…
Чтобы людей здесь унижать и мучать,
Оправдывая действия войной.

В них было большинство российских немцев-
Товарищ Сталин дал такой приказ.
И от приказа никуда не деться-
« Враги народа « называли нас.

Мы мёрзли в стылых лагерных бараках,
И проклинали гитлеровский род.
Несчастные, голодные « вояки»
Мечтали, как и все попасть на фронт.

А мы спускались в угольные шахты,
Тайгу пилили, строили завод.
Под русское « Внимание», не « Ахтунг»!
Мы, стиснув зубы, двигались вперёд!

Мы, как и все, так жаждали победы,
Мы радовались взятым городам
И наши здешние, бараковские беды
Не столь уж страшными казались нам.
***
Нас выселяли из домов обжитых,
В казахский край, в сибирские места…
Самим Всевышним были мы забыты.
А в душах – только боль и пустота.

По разным лагерям нас расселяли,
Ведь «пятою колонной» были мы.
Жён и мужей жестоко разлучали,
И матерей с любимыми детьми.

Какое сердце может выдержать такое?!
Возможно ли умом это понять?!
Чтобы у матери дитя её родное
Из рук просящих злобно вырывать.

Опаленная земля

Ну почему так выжить хочется тогда,
Когда уже и жить невмоготу?
Когда слезами выжжены глаза,
И боль устало тонет в немоту.

И стоном стынет в холоде барак,
Промозглый угол, страхом опаленный.
И тешат злость свою охранники собак,
Спустив их на людей трудоплененных.

Чуть свет их гонят на лесоповал,
Сухим кусочком хлеба попрекая.
"Скотомогильник", смрадный ров-канал
Себе на смерть, все чаще удлиняя.

Трудармейцы, лагерный резерв,
В изнеможенье платят дань войне:
Ведь от фашистских беспощадных зверств
Они в ответе Родине вдвойне.

Паек голодный урезают вновь,
За норму леса недовыполненной.
И бьет из горла на морозе кровь,
И снова жертва на земле спаленной.

С утра они до самого темна
Без передышки валят лес в снегу.
Затем - дорога в лагерь - нелегка,
И злость охранников на лютом - на плацу;

Упал товарищ. Из последних сил
Его несут - уж косточки свело,
На нары жесткие. И мир не мил,
Но бьется жизни цепкое крыло.

Никто из них не хочет умирать.
Земля холодная огнем опалена.
Но вновь охрана, доблестная рать.
Прикладом бъёт за медленность - сполна.

Столовая-сарай - не даст тепла.
Вонючая похлебка - словно мед.
И голод бродит волком вдоль стола,
И рыщет холод в поднебесье свод.

И нету сил: все медленнее жизнь.
Остановилась, лютостью дыша.
И нудно рвет все внутренности свищ,
А "лихолеть" размеренностью шла...

Казалось, ляг - и лучше не вставай.
Умри от безысходности такой.
И честь свою об ноги не марай
Охранника, он навсегда - чужой!

И даже если выживешь ,не жди
Поблажки ты на Родине-земле
Спаленной. И ни время, ни дожди
Не сгладят боль - не смоют по весне.

Но жизнь сильных держит на плаву,
Хоть и дрожит спаленная земля.
И снова бьются - через "не могу"
Сердца людские - Родину любя.
(Автора стихов в публикации не нашла)

Из воспоминаний
Адольф( Штайнерт )Веры Георгиевны .

Моя мать, Штайнерт Лея Егоровна, родилась 11 апреля 1919 года в селе Обердорф , Эрленбахского района , Саратовской области в рабочей семье.
Отец, Штайнерт Егор Давыдович, мать, Штайнерт Мария Яковлевна.
В два года она осиротела, умерла мать от голода. Отец женился снова. От двух браков в семье родилось 14 детей.
Окончила мама 4 класса немецкой школы.
В 1931 году переехали на Кавказ, где отец трагически погиб. Семья вернулась на Волгу. В 1933 от голода умерло 3 младших детей, маму спас старший брат, отдав её на воспитание старшей сестре. Повзрослев, мама переехала в город Энгельс и стала работать на чулочной фабрике. В 1937 году она вступила в комсомол. В 1939 её избрали секретарём комсомольской организации цеха и сделали сменным мастером производства. Перед самой войной мама получила значок
« Ворошиловский стрелок». За хорошую работу была награждена орденом Трудового Красного Знамени. Началась война.
После Указа от 28 августа маму вместе со всей семьёй и другими односельчанами собрали в сельсовете, Им зачитали Указ Сталина. НКВДешники отобрали документы и награды . Людей,в чём стояли ,погнали на станцию. Здесь их погрузили в телячьи вагоны и повезли в Сибирь.
В Омск они прибыли 1 октября 1941. Здесь их распределили по районам. Мамина семья вместе с другими депортированными из Эрленбахского района была направлена в Одесский район. Их семью расселили по домам села Филинка Лукьяновского с/совета. Остальных разбросали по всем сёлам района.
В 1942 году начали забирать в трудармию.
Сначала всех мужчин, а потом и женщин с 16 и до 45 лет, у которых были дети старше 3-х лет. Если родственники были не в состоянии взять осиротевших детей, то их отвозили в детдом. В 1943году маму с сестрой Амалией забрали в трудармию.В лагерь они не попали, а работали на оборонном заводе в Омске, где делали гранаты.
Условия работы и проживания были ужасные. По 12-14 часов работы в сутки, питание скудное, холодные бараки. Вскоре мама заболела туберкулёзом. Чтобы не портить отчётность , руководство завода смертников отпускало домой. Но маме повезло. Она прошла 100 км. с опухшими и потрескавшимися ногами, которые были все в язвах и болячках. Люди , отдавая иногда последнее, подкармливали её в деревнях, через которые она проходила. Так она добралась домой, смогла выздороветь. Вскоре пришла Победа и её больше не забирали. Но большинство её родственников умерло вТрудармии от голода, холода, непосильного труда, унижений. Она, как и многие тысячи немцев, не дожила до светлого дня - реабилитации немецкого народа. Но до последнего вздоха она оставалась патриотом своей Родины, Мама считала, что произошла чудовищная ошибка, и что справедливость будет восстановлена.

[Devid]

Имеются ли Воспоминания очевидцев депортации по селу Нидермонжу, что то мне не попадались. Спасибо.

[Наталия]

На перекрестках судеб.

Отрывок из ученической работы Максименко Татьяны, 9 класс, школа №19
Красноярский край, Минусинский район, село Луговское

Нам ужаса из памяти не выбить –
Тяжёлым стоном в души он пророс.
И те, кому в те годы вышло выжить,
Состарились от боли и от слёз.
С. Маслякова. Реквием павшим от репрессий.

Через все эти тяготы и лишения прошла моя прабабушка – Мох Фрида Фридриховна.
Её рассказ глубоко тронул меня, и я ярко представила картину тех событий. И это побудило меня к выбору именно этой темы.

Моей прабабушке 76 лет. Она прожила трудную жизнь. Родилась баба Фрида в Поволжье, в Саратовской области, с. Беттенгер. Несмотря на то, что её семья была большая, отец, мать и пятеро детей, жили очень зажиточно.

Имели в доме прислугу, мать занималась воспитанием детей, а отец работал 12 лет председателем колхоза и 17 лет главным агрономом района. Но вот грянула война, которая коснулась каждого человека, оставила после себя страшные воспоминания, много горя и горючих людских слёз.

По национальности бабушка - немка. Поэтому Правительство Советского Союза относилось к этим людям с недоверием, боялись, что они предадут новую Родину, и в этом я убедилась, изучая литературу по теме и архивные документы.

В один день,3 сентября 1941 года, нагнали в их село большое количество грузовых машин и много военных, в руках которых были винтовки со штыками. Заставили людей бросить всё, что было нажито.

Эвакуировали их в Сибирь.

Бабушке в это время было десять лет.

Дорога была долгой и трудной: сплавлялись на баржах, пароходах, добирались поездом. И прибыли в село Иннокентьевка Идринского района. Через несколько дней семья переехала в деревню Большой Хабык, куда отец был назначен главным агрономом.

Поселили их в пустующем доме, две семьи. Был страшный голод, нечего было одеть и обуть. Кое-как скоротали зиму, а весной отца, старшего брата и старшую сестру взяли в трудармию, всех разослали разные места: отца – в г. Нижний Тагил, брата Федю – в г. Челябинск, а сестру Дусю – в Бурятию. Мать к тому времени сильно заболела, опухла от голода. И остались малые дети (трое) да больная мать «горе мыкать». Вся тяжелая работа по дому легла на плечи маленькой одиннадцатилетней Фриды.

Кусок хлеба доставался ей очень тяжело, пришлось пережить страх, и горе, и унижения…

Обутая в большие, старые валенки, в рваной одежонке, кое-как подпоясанная верёвочкой, в дырявых рукавицах, кое-где заштопанных конским волосом, с котомкой за плечами брела маленькая девочка из деревни в деревню, за много километров от дома, и днём и ночью. Стучалась в каждый дом и слёзно просила: «Подайте Христа ради…» Находились добрые люди, подавали ребёнку кусочек хлеба, испечённый из отрубей напополам с картофельными очистками, драник, одну или две картошки. И брела девочка домой, довольная тем, что может прокормить больную мать и сестру с братом. Возвращаясь морозной, тёмной ночью, она набрела на стаю голодных волков и чудом осталась живой. Приходила домой с обмороженными руками и ногами, а мать, стараясь облегчить страдания бедной дочки, смазывая ей раны сусличьим жиром.

Из добытых продуктов мать варила несолёную баланду, а шкурки от картошки сушила и толкла, подсыпая потом в суп.

Дети были рады этой скудной пище. Летом было немного легче: питались сусликами, ягодами, которые насушивались в большом количестве.

Чтобы заработать немного денег и купить картошки для посадки и поросёнка, Фрида нанималась в работницы, няньки.

[Р. Ридель]

Дорога была долгой и трудной: сплавлялись на баржах, пароходах, добирались поездом.

Нашей семье с депортацией повезло больше - до Сибири, до станции Боготол нас везли поездом (в "телячьих, конечно, вагонах"), а дальше - 40 км подводами. Из моих воспоминаний:
"Вскоре к нашему вагону, одиноко стоявшему в стороне от небольшого вокзала, подъехали подводы, мы погрузились, и возницы-женщины направили наш обоз по дороге, ведущей в сторону от станции.
После долгой езды в "телячьем" вагоне это путешествие показалось нам настоящим праздником. Сентябрьский день был ясным, солнечным, дорога проходила среди лугов и убранных полей, часто попадались перелески с нарядной осенней листвой. Это больше напоминало европейскую Россию, чем ту суровую Сибирь, о которой так много говорили и которую все боялись. Настроение у всех поднялось, люди оживлённо переговаривались, громко смеялись. Жизнь и здесь может наладиться!
К концу дня мы добрались до деревни Аскаровка, за околицей которой начиналась настоящая тайга. Это была большая сибирская деревня, обычная для здешних мест - её высокие бревенчатые избы вольготно раскинулись вдоль наезженного тракта.
О том, что везут каких-то "немцев", в деревне уже знали, но особого интереса к нам не проявляли. Хозяйки изб, куда нас определяли, помогали устраиваться, ни о чём не спрашивая. Было видно, что новые люди здесь не в диковинку. Мы потом встречали здесь самых разных поселенцев - белоруссов в белых холщёвых одеждах, пригнанных ещё при раскулачивании, литовцев, привезенных недавно и выделявшихся остатками своей ярко-клетчатой одеждой. И неизвестно почему были в этой глуши какие-то старики евреи в широких чёрных балахонах."
Потом с нами было много чего. У родителей - кошмары трудармии, у меня - детские дома, скитания. Но этот момент нашего приезда в Сибирь я запомнил хорошо - тогда у людей затеплилась надежда на человеческую жизнь , хотя бы и в Сибири.

[Наталия]

Годы депортации российских немцев в Кировской области
(из воспоминаний очевидцев)
О.В. Байкова

Первые тяжёлые месяцы войны с фашистcкой Германией способствовали обострению политической ситуации во многих районах Советского Союза, некоторой дестабилизации в межнациональных отношениях. Сказывались здесь и результаты целенаправленной пропагандистской деятельности противника, которая имела цель посеять вражду, недоверие между нациями и народностями. Правительство прибегает к новым акциям по депортации для снятия напряженности и урегулирования назревавших конфликтов. Теперь вынужденной миграции, приобретшей уже непрерывный характер, подвергались не отдельные группы населения той или иной национальности, а целые народы1.

28 августа 1941 г. Президиум Верховного Совета СССР принял указ «О переселении немцев, проживающих в районах Поволжья». Массовая депортация сороковых годов была осуществлена в планово-советской форме на «добровольно-принудительных» началах. Навсегда были поломаны многие сотни тысяч людских судеб, был деформирован образ жизни, исторически сложившийся комплекс традиционной этнокультуры и т.д.
Основными местами выселения российских немцев были определены: Казахская ССР, где предполагалось разместить 467 тыс. чел., Алтайский край – 110 тыс. чел., Красноярский край – 75 тыс. чел., Новосибирская область – 130 тыс. чел., Омская область – 85 тыс. чел. К концу 1941 г. переселение немцев было закончено.
Автономная советская социалис-тическая республика Немцев Поволжья, благодаря которой немцы получили в 1924 г. собственную национально-территориальную форму государственности, в самом начале войны решением правительства была уничтожена, а всё её немецкое население вывезено в Казахстан и Западную Сибирь в качестве спецпереселенцев.

(В представленной работе используются расшифрованные фонозаписи российских немцев, проживающих в посёлках Созимский и Черниговский Верхнекамского района Кировской области с начала депортации. Данные фонозаписи были получены во время диалектологических экспедиций 2001–2003 гг. в северные районы Вятского региона, и в настоящее время составляют часть звукового фонда записей устной речи жителей Вятки конца XX – начала XXI вв., имеющихся в Лаборатории по изучению вятских говоров и фольклора Вятского государственного гуманитарного университета и акустической базы данных «Русские диалекты» архива звучащей речи Рурского университета г. Бохума, Германия).

Из воспоминаний Теодора Андреевича Юнгблюда: «Вот. Сразу нас перебросили станция Нахои, аэродром строить, ведь ничего же не было. Там хлеб стоял, рос. Ну, мы приехали с пустыми руками, с нашим транспортом, правда. Это моментом уже Саратов бомбили. И нас домой, мы schon (=уже) Нахои были. Указ вышел о выселении. Ну, там было написано. Я давал… где-то эта газета сохрани… хран… э… в связи с тем, что обнаружены тыщи (=тысячи) tausend und tausende Spionen, Diversanten. Вот. То, что… вр-ра-н-ньё! Это я… убедился, что ничего нет. Были возможности такие во время э… когда эвакуировали нас из дома, чтоб какой-нибудь сопротивление был(о)… Народ, вот, и не думал даже. И мне приходилось людей возить на вокзалах, на станциях… На нашем же транспорте. Вот, короче говоря, станция Красный Когот, Орбах, Нахои, Либехинка – четыре станция, это… э…большие станции, которые проходят (по) Поволжь(е). Вот… А сам, сами с матерью последними из села. Вот. По Волге э… на Енгельс. Что характерно, бо… бомбили вовсю. Э… Нас на баржах открытыми, а… ничего, никто не тронул. Даже, даже и нам передают: «Не паникуйте, ничего, всё будет нормально»… Мы… мы попали в Хакасси(ю), это Красноярский край. Вот. Было бы нормально. (В)от. Э… Местность даже мне понравился. Сравнимо… можно почти что сравнивать с Поволжьем. Ну, хлеб… всё стоял. Всё мы успели убрать. Вот. Всё. Ну, все мужики же, вот, и все специалисты, вот. Вот, на машинах, ну, всё… А там отсталый народы, вот. Смешно даже было. Нас возили, это, от Абакана до это(го)… место жи… жительства, где село К… Коминтерн. Я думал, что это… за огромное слово такое «радиостанция Коминтерна», а там три дома. Три дома. Ну, дома, правда, постройки все деревянные. Люди жили. А люди, люди, можно сказать, я… я бы сказал, нормальные люди. Просто их одурманили, дескать, немцы приедут с рогами, с хвостами. Они набежали, стоят. Да, да, да. Видят, что люди как люди приехали, а потом разбежались и смотрю, кто чего тащит. По-русски не разговаривают. Ну, редко, кто-то и с таким акцентом. Ну, кто чего может принести…»

Из воспоминаний Эммы Генриховны Рамазановой (Брудель): «…А, в Казакстан я не хотела ехать больше обратно. Почему-то они, казаки (=казахи), не больно тоже нас там принимали. Вот. Мы были там как бы лишние люди. Тоже, я когда там работала в колхозе, э… там… это… Сколько я там … в сорок первом году приехала, в сорок третьем я уехала. В это время я работала в колхозе босиком и раздеты(е), у нас ничего не было уже… И я сильно простужалась даже в ботиночкас и… и возили мы сено пятнадцать, двадцать километр(ов) на быках. Вот. Ну, и очень тяжело мене там было. И почему-то я ко(г)да уже здесь, вот, ну, вроде бы война кончилась, всё к лучшему вроде бы пошло. И я в Казакстан не хотела больше из-за это(го) только, что там плохо было. Ну, если бы я уехала бы к ним, можно было ехать, я же потом в пятьдесят шестом году уже получила паспорт, можно было ехать, но я уже сама не желала туда ехать. А если бы я теперь, может, в Казакстан, так, может быть, тоже уже в Германию уехала. А теперь мене труднее туда попас(т)ь… Но казаки (=казахи), конечно, они нас не любили и… и, наверно, и не любят, и с… сейчас там же немцы все уехали, да и русски(е) вы… выезжают оттудова. Они какие-то такие, (о)ни свою нацию, наверно, только любят…»

К 1942 г. лагеря ГУЛАГа заметно опустели и появилась острая нехватка рабочей силы. По наряду ГУЛАГа в Вятлаг пошёл этап поволжских немцев2. На новом месте жительства у вынужденных переселенцев сразу возникли серьёзные трудности. Их прежние профессии часто оказывались невостребованными, жильё – ветхим, или неспособным для жизни. В большинстве лагерей условия жизни и труда были невыносимыми. В Вятлаге НКВД с февраля 1942 по июнь 1943 г. из 6977 заключенных немцев умерли 1186. Из-за истощения, дистрофии и по инвалидности лагерная администрация освободила за это время 1308 «трудармейцев» или 18,7 % заключенных3.

Из воспоминаний Марии Карловны Кремер: «…Вот тебе и всё. Ак где только можно было, где-то чё-то (=что-то), так уже голодом и холодом морили. Ходили, где щавель собирали, где травку пощипаешь, а она не… не горькая, дак принесёшь домой. Где-то картошечку мама соберёт, где-то, а нет, дак так. Я го(во)рю, что у нас было, дак, у старшей сестры то пальто променяешь, то подушечки, то что-то променяешь, чтоб с голоду не пропали. Вот так, так мы и жили. А потом уже пальто, вот, у старшей сестры продали, козочку купили, дак, хоть немножко это молоко нальёшь в эту баланду, и то сытый будешь, чтоб с голоду не умирать…»

Из воспоминаний Зинаиды Карловны Юнгблюд: «…Накопали картошку. А э… не картошка… наверху, вот, там только крахмал. Она вымерзла, вот, эта картошка вся. Вот только крахмал и это ж... Кожицу сняли. Вот, а это чистый крахмал. Ну, потом м… мы собирали маленько. Нашли стары(й) ведро. Этот ведро сплющили. Ага. И там кирпичи были. Поставили, соломо(й) подтопили. И напекли себе лепёшки с этих. А такие вкусные были. Вот, и на… потом, на следующий день, мы, вот, этого крахмала насобирали, мы еле утащили. Ну, пришли домой, этого всё высушили, и этот летом, это, э… хорошая поддержка была. Да, сваришь его, это как кисель. И вроде и не как кисель. Ну, что голод не делает. Мы и ели это. Но и даже вкусно это было. Ну а лепёшки размочишь, а лепёшки такие вкусны(е). Я даже говорила, вот, будет хор… э… даже хорошее время, я специально раз… заморожу картошку и буду их печь. Но ни один раз в голову мне не приходило и картошка замороженные были и всё, но что-то ни один раз не пекла. А, вот, э… недаром говорят: голод не тётка…»

Вслед за переселением немцев в северные районы области последовало официальное оформление их спецпереселенческого статуса. Значившиеся ранее в документах как «поволжские немцы» или «переселенцы» они получили в 1942–1943 гг. приставку «спец» и поступили под надзор местных комендатур НКВД.



В гостях у четы Юнгблюдов в пос. Созимский Верхнекамского района Кировской области. 2001 г.

Из воспоминаний Зинаиды Карловны Юнгблюд: «…Ну, чё (=что) ж поделаешь, но были под комендатуру. Каждый месяц э… комендант приезжал. Он не здесь жил. Он жил в Рудниках. Там был спецпосёлок, где, вот, эти раскулаченные кулаки, там раньше были выселен(ы). Это там целый спецпосёлок был. Вот там была комендатура. И нас, вот, к нему соединили. Тоже пришли и сказали нам, что мы спецпереселенцы теперь, и что домой мы никогда не поедем…»

У большинства при этапировании семьи были расколоты. У многих родные и близкие остались в Западной Сибири. Нельзя без волнения читать многочисленные просьбы, письма как самих вятлаговских немцев о разрешении вернуться к своим родителям, женам, детям, так и их родных из Сибири4.

[Наталия]

Продолжение.
Из воспоминаний Ольги Даниловны Гирш: «…Да. Мать умерла здесь, а отец, когда, в сорок четвёртом его забрали на окопы, он был в этом о… я уже забыла, где он на окопах был. Его забрали, а нас вывезли из Польшчи. Он больше к нам не вернулся. Потом его о… отправили в Иркутске. Там у нас отец жил очень долго. Но через его сестры, она б… жила в Вологодскому, мы быстро отца найшли. Де-то в сорок шестом году. Ну, я попыталась через комендатуру вызвать отца. (По)том меня ответ пришёл, что спецпереселение не принадлежить город Слободской, пусть отец вас туда вызывает. А, чё (=что), ещё дальше в Сибирь ехать, Иркутск это ведь. (Е)щё и дальше. Мы не поехали. Наш отец написал: “Не пишите, меня дальше везуть”…»

Из воспоминаний Раисы Андреевны Гак: «…День шли они, мы ехали, она, ну-ко, чё же, это, нету лошадей, да чё нету лошадей. Э… не… не могут нас догнать. А та (в)сё, да мы прямиком идём, прямиком идём, да они по дороге едут и (в)сё вот заману… А… потом она сказала в деревне, е(сть) же там по дороге, что надо мне в Лальск, в Лальск, ви(ди)шь, папа-то в Лальск. Они говорят, надо же, это, в ту сторону. Да-а?.. в ту сторону. Бедная мама у меня заплакала, да обратно. Обратно. Да-а… она тут обратно-то уж не может идти, дак маленько отдохнула. Стал рассвет. И она пошла. Пошла пешком. Этот день шли пешком. И она только дошла, а… дошла до этого места, где там наш извозчик-то меня сгружал…»

Вслед за поволжскими немцами в качестве спецпереселенцев появились в Вятском регионе переселенцы с Украины и Северного Кавказа. А в январе – феврале 1942 г. на Урал и в нашу область прибывает многочисленное пополнение для трудармии из Казахстана и Сибири. В отличие от уральских трудармейцев, немцы здесь не испытывали во время войны особенных притеснений со стороны местной власти и НКВД. Нормальные отношения были у переселенцев и с местным населением. Благодаря исключительному трудолюбию и прилежности, немцы постепенно завоевали полное доверие к себе.

Из воспоминаний Ольги Даниловны Гирш: «…В Слободском вообще у нас был очень хороший комендант. Он даже, как нас сюда привезли, приезжал… На пути встречались всякие люди. От всякой нации есть всякие люди… У (н)их была така(я) работа, а у нас было такое, вот и всё…»

Из воспоминаний Ирмы Борисовны Миссаль: «…Народу было людно, ой, народу было людно. Как хорошо, вот, уже когда немножко-то стало лучше жить. Карточки отменили и мы уже зарабатывали. Ну, мы только на участках были, вот, зимовка – большой участок, он примерно отсюда в пятнадцати километрах, кажется, да?... Там была одна молодёжь прекрасна(я). Тяжело хоть и работали, но как они всегда пели: “Солому ешь, но фасон не теряй” (смеётся). Как было весено (=весело), кто пел, кто что ещё делал. Потом нам дали что-то а… патефон ли, что ли, что-то ещё дали как на этот участок. Мы… этот участок план выполнял хорошо, выручал эти все подучастки, и если что, дак тогда на зимовку и… все. Ну, ой, а в отпуск придёшь. Прекрасно в клубе. Ещё комендатура была. У нас был э… первый комендант Штин… Иван, не Иван… забыла (Иван Филиппович, нав…)… Но он был строгий. Э… этот к… комендант. И, вот, он пойдёт в клуб (на) какой-нибудь праздник, н… доклады, это, торжественно проведёт, он сам в круг идёт танцевать. Приостановит музыку и говорит: “Какой я богатый! У меня, – говорит, – всё есть: и немцы, и эстонцы, и болгары”. И начинает пере(с)читывать всех. Весёлые праздники были, потому что народ из разных стран был, понимаете. Каждый что-то знал. И, вот, каждый старался на праздниках показать это, чтобы всё прошло лучше, веселей. Дак, э… кто побывал здесь, всегда очень довольны мы были…»

Следует отметить, что спецпоселения имелись во всех северных районах Кировской области: Лузском (бывший Лальский), Нагорском, Омутнинском, Верхнекамском (бывший Кайский), а также в центральных: Кирово-Чепецком (бывший Поломский) и Зуевском (бывший Мухинский). В некоторых жило более 1000 чел. Например, в посёлке «Новый путь» в трёх километрах от станции Луза на речке Луза в мае 1942 г. было 1035 чел., а в декабре лишь 746. Людей тасовали как сырьё для великих строек. Так, на 15 апреля 1942 г. Вятлаг имел 35 подразделений, где содержалось почти 20 тыс. заключённых и около 7 тыс. – мобилизованных немцев. Немцы-трудармейцы были размещены в основном на ЛЗО (лесозаготовительный отряд) № 12. Кроме того, небольшие группы от 100–150 чел. размещены на 4, 6, 10, 13-м ОЛП (отдельный лагерный пункт)… Мобилизованные немцы – на подкомандировке 3 ОЛП (600 чел.), и сельхозподкомандировке в совхозе № 2 (свыше 300 чел.)5

Паспорта у спецпереселенцев отбирались, им выдавалась лишь «справка спецпереселенца». Люди не имели права отлучаться за пределы посёлка без разрешения коменданта. Ежемесячно переселенцы должны были отмечаться в комендатуре, а также подчиняться любым распоряжениям коменданта. Брак, смерть, рождение ребёнка – всё это фиксировалось только через комендатуру.

[Наталия]

Продолжение.
Из воспоминаний Эльзы Александровны Соколовой (Шульц): «…Травили ведь везде, я говорю, гнали нас и все… Ну, нас же, ведь, вообще обзывали всяко, ведь, ведь, это же нас немцами. Они же нас совсем за людей…ми не (с)читали. Мы же тут как были, даже как с… спецпоселенецы. Ведь, нас держали. Да. В комендатуру ходили отмечаться. Да. А кто мы такие были? Что мы откуда-то сбежали? Или что ли? Да что это такой? Теперь, говорят, сняли с нас, а чё. А зачем было нас так вот о… обзывать? Ставить так на нас н… какой-то контроль? Что мы ведь как беглецы какие-то ведь? Это же ведь ужасно. Да?... А, знаете, как обидно. Ну, вот. Мы же ведь, ведь, работали-то ведь в Россия. Я ведь вообще нигде не бываю, я только знаю Россия. Мы работали для России. Мы ведь сделали, что только могли для Россия. А тут вдруг, ведь, на пожалуйста, забрали нас, как этих ка… заключённые-то ведь это… э… под… комендантура… ведь нас… всё да… списывали. Всё ведь держали нас как этих… Раз в месяц мы ходили, или каждая неделя. Я теперь забыла. Ну, ходили ведь. Э… если всякий случай… уж раз в месяц обязательно надо. Выезд нам никуда, никакой не бывало. Никуда. Как ведь (а)рестованная… Ну, а куда, ну, а куда мы уйдём-то ведь это? Мы, ведь, немцы, знаете-ка, мы, ведь, очень ответственный народ. Раз ведь это, ну, это закон нельзя нарушать. Ведь раз нам так сделаны, так мы и ходили. Никто, никуда не убежал. Зачем? Мы же ведь не заключённые, что бу(д)ем бегать-то. Ну, ладно. Заставили, заставили. Ходила, отметилась, отметилась. Ведь бежать я не бежала. Привезли нас сюда ведь работать, работаю и работаю. Всё, больше мы ничего не знали. А чтобы куда-то нам убежать, или что-то, никто, ничё (=ничего), никуда не собрался. Работали по-честному, трудились ужасно. Эти почётные грамоты, всё дополна ведь было. Уже не отказались никогда. Уже были ведь, уже всегда впереди. Последними никогда не были…»

Вторая волна депортации граждан немецкой национальности проходила в 1945–1947 гг., когда в нашу область была направлена многочисленная группа российских немцев, известная под названием «немцы – репатрианты». Согласно справке управления КГБ при СМ СССР по Кировской области (1974 г.), «после окончания Великой Отечественной войны в течение 1945–1947 гг. в Кировскую область было выселено несколько тысяч немцев, ранее проживавших в районах, подвергшихся временной оккупации немецко-фашистскими войсками. Многие из них, как советские граждане, были репатриированы из Германии, Польши, Франции, Бельгии и других европейских стран, куда они были вывезены по распоряжению властей фашистской Германии или добровольно бежали с отступавшими гитлеровскими войсками»6.

Из воспоминаний Ивана Ивановича Шлея: «…Вот. В Польше то(г)да, ну, до… до границы до польской мы доехали. Там нас (в)стретили уже. (З)начит, перегрузили как бы над… на повозку на другую. А эти(х) лошадей забрали, погрузили как бы в вагоны. Вот. И вот с тех пор уже… отец только приехал, уже ни лошадей, ничего. Где-то недели две ли прожил дома. Его забрали сразу в армию там из Польши прямо. Вот. С тех пор всё. Отца больше не увидел. То(ль)ко что я говорю…»

Из воспоминаний Елены Иосифовны Мясниковой (Вагнер): «…Шли мы пешком по самой Сербии, шли пешком. На лошадях. Пешком. Там нас погрузили… всё отняли, что у нас было, погрузили в поезд. Привезли нас сперва в Польшу. В Польшу мы приехали… где-то в августе… и жили мы там до января. В январе нас вывезли в Германию… В Германии мы приехали. Там уже брат Иосиф, он ещё немножко поучился, а мне совсем не удалось. Мне надо было работать... Нас привезли туда, кучками поставили. Стоим вот каждый со своей сем(ь)ёй. Они… Им же нужна была рабочая сила. А мы стояли втроём: мама и трое детей, никому не нужные. Пожалел какой-то дедушка, взял нас к себе. Мы, конечно, и работали там… Сестра работала у соседки, а я тут у них работала, у дедушки. Коров доили, свиней кормили, в поле ездили…»

Как свидетельствуют участники событий, российским немцам говорили в Германии, что они поедут домой. Так как очень большое количество немцев было из Причерноморья, то на вагонах составов крупными буквами было написано – «На Одессу». Однако обманутых немцев довозили до Сталинграда и на судах, на баржах отправляли вверх по Волге и Каме и далее на Север и Урал. В пути многие на перегруженных баржах умирали от голода и болезней.

Из воспоминаний Ивана Ивановича Шлея: «…Мы год прожили в Германия. Я с матерью и с братом. В хорошую семью попали в Германия. Очень хорошая. На втором этаже жили. Herr Schulze und Frau Schulze. Хороша(я) семья была. Что хорошая… Ох, она как не отпускала нас домой. А у меня мать: “Надо ехать домой, надо ехать домой, надо ехать домой!” Она ско(ль)ко раз говорила, ни один раз: “Frau Schlei, sitzen Sie! Bleiben Sie hier! Euch fahre(n) sie nicht zu Haus. Euch fahre(n) sie nach Sibiria”. Нет. “Надо ехать домой, надо ехать домой! В своя родина!” Вот тебе и в родина попал…»

Из воспоминаний Елены Иосифовны Мясниковой (Вагнер): «…Наши пришли. Все побежали регистрироваться. Добрые люди говорили нам: “Не спешите, не спешите, не пустят вас домой. Отправят в Сибир(ь)”. Нет, нет, домой надо. Что ты! Домой! У нас ещё папы не было. Папу забрали десятого августа… его забрали… восемнадцатого он был уже расстрелян. А мы же это(го) не знали. Мама: “Домой, домой, домой. Папа нас там ищет, а мы вот здесь будем жить. Нет, домой, домой”. Она, миленькая, не знала, что папы давным-давно уже нет… Там нас погрузили в поезд, потом в лагере жили. Всё лето. В мае, в июне мы уже от хозяевов, где мы жили, уехали. Поселили нас в лагерь, в пятиэтажный дом, полный народу. Ну, а в Россию мы приехали в совхоз, где я жила… приехали 15 октября. Пятнадцатого приехали, шестнадцатого на работу пошли и снова работать, работать и работать… У нас были документы домой. Как только мы границу переехали, в Брест-Литовске нас выгрузили всех. Все документы переоформили и сюда в Сибирь. Домой даже и близко не подпустили… Это Зуевский район. Село Мухино большое, дак, там совхоз большой был. Туда мы приехали, там и работали. Работала всяко: и горшки лепила, и трактор водила, и хлеб косила, и лес валила. Корма возила, всё работала. Это в семнадцать лет я уже лес рубила с-c… со взрослыми наравне. И каждый вечер в комендатуру бегали, отметились, чтобы мы никуда не сбежали, что мы ещё здесь…»

Именно российских немцев было больше всего в послевоенные годы в девятнадцати спецпосёлках Кировской области. Так, по данным 1951 г. в 12 районах нашей области находились 8893 спецпереселенца, из которых немцы составляли 6696 чел. (2246 семей), западных украинцев – 1657 чел. (641 семья), крымских болгар – 485 чел. (149 семей) и т.д.7.

В 1955–1956 гг. режим спецпоселения в отношении немцев был отменён, и с этого времени начался активный процесс их миграции в другие районы страны: в Казахстан, на Алтай, Северный Кавказ, в Молдавию, в Прибалтику.

Таким образом, депортация, «трудармия» и спецпоселение занимают в истории российских немцев XX в. ключевое место. Трудно переоценить масштабы этих событий, их влияние на жизнь немецкого этноса в России в последующие годы. Последствия репрессивных мероприятий советского руководства продолжают сказываться на судьбах российских немцев до сих пор. Современный период отмечен всплеском новой волны переселений немцев Кировской области на Запад, прежде всего в Германию и другие территории бывшего Советского Союза. Миграционный отток и ухудшение естественного воспроизводства привели к сокращению немецкого этноса. По предварительным итогам переписи 2002 г., его численность в Кировской области составила примерно 1500 чел.
Кировская областная научная библиотека имени А.И.Герцена.

[Наталия]

Депортация семьи Михель во время Великой Отечественной войны

http://www.memorial.krsk.ru/work/konkur ... Serebr.htm


Михель Амалия Яковлевна с дочерью Эрной.
Фотография сделана в Поволжье в 1939 г.

Документ, подтверждающий членов семьи депортированных из Поволжья
в Сибирь. Этот документ является копией, оригинал был утерян семьей

[Ohl]

ПОГОВОРИ СО МНОЮ, МАМА
[spoiler=]...С того и мучаюсь, что не пойму,
куда несет нас рок событий.
С. Есенин.

«Здравствуйте, мои дорогие!»
Оба они смотрят на меня с фотографии на обелиске.
“Простите, что давно у вас не был, - долог путь домой от ледяных морей 78-й параллели”.
Тишина кругом. Я прислоняюсь к решетке ограды и закрываю глаза. Вечерний луч тепло ложится на веки.

***
...1914 год. Унылая приволжская степь. Жара, оводы, пыль. Медленно тянут усталые лошади телегу переселенца.
- Папа, пить!
- И я хочу!
- И мне!
- И мне!
Отец зачерпывает ковш воды из укрытой сеном деревянной кадки. Детей девятеро. Каждому по глотку. До ближайшего ночлега еще 20 верст.
Но как хочется пить! Одна из младших девочек незаметно спрыгивает в белую дорожную пыль. Совсем рядом, вон там, играет на солнце целое озеро желанной прохладной воды! И успеет, догонит - лошади идут шагом...
По ковыльной степи бежит пятилетняя девочка. Кареглазая, чернокосая, с очень белой кожей.
Это мама моя!
Это мамочка моя родненькая!
...Искали долго. Уже поздно вечером отец заметил на самом срезе горизонта выбегающую в закатное солнце детскую фигурку. Выпряг лошадь, догнал и подхватил на руки испуганное плачущее дитя...
Весной 1916 года мой дед по матери Готтлиб Фридрих К. добрался, наконец, до пределов нынешней Омской области, где и поселился, подобно многим переселенцам из России, Украины и немецких колоний Поволжья.
Здесь пережиты голод, революция, колчаковщина и военный коммунизм, НЭП, коллективизация и снова голод – 1933-го года. А весной 37-го мой дед, ветеринарный фельдшер и отец 15-и детей, был объявлен врагом народа. Моей маме много лет спустя сообщили, что ее отец умер от туберкулеза в Магадане в 53-м. Но весной 1990 года из местного управления КГБ в ответ на настойчивые требования родственников пришла бумага: такой-то, объявленный врагом народа и расстрелянный в 1937 году в Омске, ныне реабилитирован. Подпись, печать.
...Ты, мама, работала служанкой у богатых хозяев, там и познакомилась с высоким и сильным голубоглазым конюхом, нашим будущим отцом. Учиться тебе не пришлось, русский алфавит ты знала до буквы “р”, но, несмотря на это, помогала нам, детишкам, одолевать азы грамоты. А сколько ты знала сказок, пословиц и поговорок и русских, и немецких! Для нас не было большего удовольствия, чем вечером усесться у твоих ног и под тихое шуршание прялки слушать твой вдумчивый, глубокий голос.
Наш отец был очень работящим человеком и мастером на все руки. Он умел читать по-русски, подписаться по-немецки и знал таблицу умножения. Он вступил в партию, и его назначили председателем колхоза. Волей-неволей пришлось участвовать в раскулачивании земляков.
И вот однажды этот насквозь пропитанный коммунистической идеей человек не выдержал: “Нет, Фрида, не по-ленинскому пути они идут! Нельзя так обращаться с людьми!”.
И ты, мама, стала вечерами тайком приходить в обреченные семьи: “Ханс говорит, что можете - прячьте, что хотите - раздайте, утром за вами придут!”
Но что было прятать и раздавать? Любой, имевший пару коров, лошадь, свинью и смену белья, считался зажиточным и, если добровольно не шел в колхоз, подлежал раскулачиванию и ссылке.
Пришел страшный 37-й. Ночью, всегда ночью, приезжал “черный воронок”. Под крик женщин, плач детей и тоскливое молчание соседей забирали кормильца семьи, и мало кто вернулся обратно. В том году, кроме моего деда, забрали еще шесть человек.
В 38-м мать нашего отца получила из Америки письмо от уехавших еще до революции братьев, которые, очевидно, прослышав о том, что творится в России, приглашали сестру перебраться в США. Неизвестно какими путями, но послание попало к адресату. В конверт были вложены деньги. Доллары. В НКВД почему-то замешкались, и отец, оседлав племенного жеребца, успел первым.
- Мама, ради внуков ваших! Сожгите все, иначе меня посадят!
И только он скрылся в лесу, как уже запылил по дороге “черный ворон” и остановился возле дома “американской шпионки”.
Пристальноглазый лейтенант разворошил в печи черные листочки пепла:
- Успела, с-сука! - и разразился ругательством.
Но и этого было достаточно. Наш отец “за потерю революционной бдительности” был исключен из партии, снят с поста и под злорадные взгляды обиженных им ранее людей перешел на ферму работать скотником.
А потом началась война, и грязная тень слова “фашист” упала на советских немцев, и понятия такого в своем языке не имевших.
Поздней осенью 41-го года нашли за околицей полуголую замерзшую нищенку-немку и рядом с ней еще живого младенца, завернутого ею в последнее снятое с себя тряпье. Тогда же появились в Сибири и Казахстане сосланные немцы Поволжья. Просили Христа ради. И ты, мама, делилась кровом, одеждой, последним куском, хотя осталась одна с шестью детьми – отца к тому времени забрали в трудармию.
В феврале 1944 года его, “списанного” довезли до станции Кухарево в Омской области и вынесли из вагона. Адрес был написан мелом на спине его ватника. Кто-то из сердобольных людей довёз его по адресу. Ходить он, опухший от голода и цинги, не мог, и его просто спихнули с саней. Ты, мама, вместе со старшими детьми, втащила его в дом, разжала ему челюсти ножом и капала молоко.
И выходила!
После трудармии наш отец стал бить своих детей...
Осенью этого же года бригадир соседней деревни заметил на колхозном поле двух немецких мальчишек, пяти и восьми лет, воровавших картошку. Спешился, приказал им подойти, отвел детей в лес и повесил плачущих братьев на своем кнуте...
- И что, мама, судили его?
- Бог его судил, сынок. Он стал сильно пить и умер от водки. Я знала его до войны. Это был совсем другой человек, - и совсем тихо добавила, - как и ваш отец...
Каждую осень ты, мама, как и другие женщины, работала на току. Кругом горы зерна, дома - пухнущие от голода дети. “Все вокруг колхозное, все вокруг мое”, но взять нельзя ни горсточки. Зав. током, немецкий парень, желающий выслужиться перед начальством, заставлял женщин выворачивать карманы телогреек. Горсть зерна - 10 лет лагерей, детей - в детдом! Когда этого парня, вопреки его ожиданиям, все же забрали в трудармию, на его место пришел русский человек - солдат, комиссованный с фронта по ранению. Этот делал вид, что ничего не замечает, и тем самым спас многих от голодной смерти. Когда вскоре после войны он умер от ран, на его похороны пришли люди “со всех деревень”.

***
...Мое первое воспоминание. Снег на колхозном поле сошел, и я с братом и старшей сестрой собираю вытаявшую мерзлую картошку. Каждый клубень вызывает бурную радость, а попадаются и крупные!
И второе воспоминание о картошке. Отец маленьким ножичком вырезает из картофелин глазки и раскладывает их рядком на столе. На посадку. Остальное - на еду.
И третье воспоминание о картошке. Мне пять лет. Я помогаю собирать и ношу ведерком. Уже второй погреб полон тяжелых клубней. Ты, мама, на кухне печешь драники. Настоящие, с яйцом и постным маслом! Довольное лицо отца, он качает на ноге младшего брата Ваську и поет ему песенку. Но я не завидую брату: отец нас бьет. Вот подрастет Васька, достанется и ему на орехи.
...Наш дом называется “землянка”. Отец сложил его из широких пластов дерна. В жилой комнате примерно 4 на 4 метра мы - всемером. Старшие уже покинули дом и живут самостоятельно. Один из братьев спит на кухне. Дверь из нее ведет в сарай. Зимой в сарае холодно, и маленького теленка, ягненка, поросенка мы тоже держим на кухне.
Потолок подпирает столб, вкопанный посреди комнаты. Особым шиком у нас, мальчишек, считалось вечером перед сном влезть по столбу под крышу и повесить стянутую ремнем одежонку на самый верхний гвоздь. В доме убожество нищеты и спутница ее, грязь.
Но это я пойму потом. А пока дом родной - лучшее место на свете, и лучший человек в доме ты, мама!
В 57-м калмыкам и другим репрессированным народам разрешено вернуться в родные места. Что же касается советских немцев, то политика узаконенного рабства и насильственной ассимиляции продолжалась. Когда, наконец, стала выходить газета “Нойес Лебен”, я по ней и по Библии начал изучать родной язык.
...В один из теплых дней весны 1958 года перед нашей землянкой останавливается красивый автомобиль. Мужчина в строгом костюме и галстуке спрашивает мою мать. Он протягивает ей голубую коробку и просит поставить подпись “вот здесь”. Но ты, мама, не можешь написать свою фамилию, это делает за тебя одна из старших дочерей!
Автомобиль уезжает, и мы разглядываем коробку, там бумага за подписью Ворошилова и блестящее чудо - Золотая звезда! На красной эмалевой ленте надпись: “Мать-героиня”!
Жизнь понемногу налаживается. Голод уходит навсегда, но нужда в самом необходимом остается еще надолго.
1964 год. Официальная реабилитация советских немцев. Но об этом никому не объявлено. Начальство знает - и молчок! Ни одна газета страны не опубликовала указ.
Омское радио начинает транслировать короткие передачи на немецком языке. Что это была за радость для нас! Как часто ты, мама, и мы с тобой простаивали у старенького репродуктора всю передачу. Выхолощенные до предела, лишенные всякой связи с реальным положением немцев в стране, передачи эти все же будили в нас надежду. Казалось, еще немного - и справедливость восторжествует. Казалось, как и другие народы, обретут, наконец, и немцы утраченную Родину и крышу над головой.
И снова шепоток - громко говорить еще не осмеливались: разрешают “нашим” немцам уезжать в Германию! Неужели это правда? И точно, некоторые уезжают. Сначала по одному, по два. Затем семьями, деревнями и десятками тысяч...
- Почему вы уезжаете?
- Хочу время, отпущенное мне Богом для жизни, потратить именно на жизнь, а не на стояние в очередях...
- Чтобы дети мои остались немцами...
- Не хочу больше быть рабом новой “знати” и ее мертвых догм...
- А вы почему остаетесь?
- Хоть и мачеха, а Родина...
- Как оставлю могилы родителей?..
- Мы другой народ - “там” не приживемся...
Да, мы другой народ. Но мы - часть этой огромной страны, один из ее народов. Мы немцы по языку, но мы другие, чем “те” немцы. Наполовину ассимилированные, мы до сих пор унижены и без вины виноваты.
С каждым годом все больше немцев уезжает. Бросают дома и все нажитое, оставляют могилы родителей. Один мой брат уже уехал, и двое других собираются в дорогу. И вот, я стал сомневаться...

***
...Низкое солнце, длинные тени. По ковыльной степи, по самому срезу горизонта, бежит пятилетняя девочка. Кареглазая, чернокосая, с очень белой кожей.
Это мама моя!
Это мамочка моя родненькая!
И опять я заблудился... И хочу пить. Так не хватает мне глотка духовной воды, так не хватает твоих глаз, мама, и твоего баса, отец. Так хочется знать правду про эту половинку солнца – восходит оно или заходит для российских немцев?

Владимир Эйснер[/spoiler]

[Ohl]

Сенокос

[spoiler=]1.САШКА-ПАСТУХ

Звонкое чистое утро. Солнышко. Тополь.
Под тополем сидит двенадцатилетний Виллем, качает больную ногу и плачет. Рядом мама.
Оба смотрят вдаль, за огороды. Там, по зеленому полю, скачет всадник в красной рубахе. Ног лошади не видно. Тёмная полоса от сбитой росы наискось легла на траву.
- Ma! Des is de Saschke! (Ма! Это Сашка! - здесь и далее - диалект немцев Поволжья).
Конопатый мальчишка лет пятнадцати рыжий, как клоун из цирка, въезжает во двор и ловко, фасонисто, лёгкими толчками босых ног разворачивает мокрую по брюхо лошадь, красуясь умением и посадкой.
Это Сашка Клёнов, сирота, подпасок при общественном стаде и посыльный бригадира Ильи Тюленева. Для большего шику он без седла, но как влитой на широком крупе, повод небрежно брошен на гриву, за поясом кнут, рубаха узлом на груди. Оторви да брось!
- Скора? - тихо спрашивает мама.
Посыльный важно поджимает губы:
- Тюлень сказал: завтра.
- Как савтра? Как ше савтра? Сматри, што телает!
Пастушок внимательно смотрит на синюю ногу Виллема и шмыгает носом.
- Сказал: завтра. И то, еслив дождь... Дак тебя еще в комендатуру (До 1956 года ссыльные немцы Поволжья находились под наблюдением спецкомендатуры) завозить... Разрешение брать... Некому. Сенокос. Подорожник прикладай!
- Та феть я што толко не телал! Мошет, ты пафесёшь, Сашок?
Подпасок, хмыкнув, разворачивает коня, мигает Виллему:
-Не болей, паря! - и ходкой рысью уходит за огороды. Яркие стеклышки сбитой росы разлетаются из-под копыт.
Такие же радужные искры у Виллема на ресницах. Болит нога, обидно, что друг Сашка не счел нужным спрыгнуть с коня, подойти, глянуть на "рану" и сказать что-нибудь шутливо-ободряющее. И жалко, так жалко самого себя... Эх, жизнь...

2. МАМА И ВИЛЛЕМ

Мама наклоняется над сыном и осторожно кладёт руку ему на колено.
- Nеt doch, Ma, es tut weh! (Не надо, мама, больно!)
- Aich wei;, mai Kinn... hier, trink e mool...(Знаю, сынок... На, выпей).
Виллем делает пару глотков прохладной "сыворотки из-под простокваши". Жар, губы сохнут, в висках - молоточки, на ресницах - цветные капли. Три дня назад он спрыгнул с лестницы, загнал себе занозу под кожу на пятке и вытащить эту колючку не удалось. Сегодня всю пятку правой ноги занимает тугой, желтый, как брюхо паука, нарыв, подошва стала черно-синей, ступня багровой, а мелкие красные пятна пошли выше...
Отец и старшие братья на сенокосе. Почти все трудоспособное население этого степного поселка на сенокосном участке в тайге, за двести километров. Сено потом привозят зимой на тракторах.
Мама легонько притрагивается к ступне сына, откуда поднимается вверх, к колену, злая багровая опухоль.
Виллем приткнулся плечом к ее плечу, горячей щекой к прохладной маминой щеке и молоточки стучат в мамин висок: "помоги, помоги, помоги..."
Мама шепчет молитву.
Эту молитву Виллем знает. Мама научила. Каждый вечер он так же полушепчет ее перед сном.
- Vater unser im Himmel, dein Name werde geheiligt. Dein Reich kommt... Helfe uns in der Not, lass uns nicht aus deiner Hand fallen... Mache meinen Sohn wieder gesund und munter... aber nicht mein, sondern dein Wille geschehe... (Отче наш, ты, который на небе. Да святится Имя Твое, да приидет Царствие Твое... Призри на нас в горе нашем, не дай нам выпасть из Руки Твоей.. верни здоровье сыну моему... впрочем, не моя воля да исполнится, но Твоя...).

Мама вытирает слёзы и отходит к летней печке. Она тут же, под тополем. Рядом с печкой - ворох соломы и сухие ветки. На длинном столе - чёрный противень, белая мука и тесто куполом. Сейчас мама вытопит печку, испечёт хлеба... Вкуснее свежей душистой корочки с молоком нет ничего на свете!

3. СЕРАЯ

По улице, вдоль забора, идет женщина с узлом на груди. Она останавливается у калитки и смотрит на Виллема.
Нет, сквозь Виллема!
Смотрит вдаль больным тяжёлым взглядом...
Необычная, странная, серая.
Вся серая.
Серый пыльный платок и серое платье.
Серое лицо, серые руки, серый узел на груди.
Детские ножки из узла.
Наконец, прохожая замечает Виллема и, будто сделав выбор, толкает калитку. Медленно подходит к столу, без приглашения садится на скамью и роняет руки на колени.
Мама смотрит.
Серая развязывает платок и тогда видно, что на спине у неё горб. Нет, ещё один узел. В противовес узлу-ребёнку. Посидев с минуту, серая тётя тяжело встает, вытаскивает из горба-узла одеялко, расстилает его под тополем, укладывает на эту постельку спящего ребёнка и, тонкая, стройная, с хрустом прогибается назад в спине.
- Хозяйка, дай хлебца, - говорит она просто.
- Клеп скора пудет... Сичас малако...
Мама приносит из летней кухни кружку холодного молока. Серая тётя благодарит и отпивает глоток.
- Можно муки?
- Мошна.
Виллем смотрит, как женщина берет со стола ложку, набирает в нее муку из миски, сыплет ее в молоко, размешивает и пьёт. И мама наливает ей еще молока. Но когда женщина вновь берет ложку, мама говорит:
- Ни ната мука. Сичас клеп - липёшка пудет.
Из мелких сухих веточек мама устраивает на земле рядом с печью шалашик, подсовывает под него пук горящей соломы, подбрасывает в костер веток потолще и наливает в чёрную сковородку желтое масло. Ножом отсекает кусочек теста и раскатывает. Через минуту - сковородка на углях, тесто твердеет, пузырится, и вот уже ароматная горячая лепёшка прыгает на широкую тарелку.
- Кушай, кушай, мамачка, липёшка луче, чем мука...
Серая женщина осторожно отрывает кусочек и ест. Поднимает с земли своего запищавшего младенца, расстёгивает серую кофту - Виллем видит мелькнувшую вишню - и дает ребёнку грудь.
- Что с твоим парнем? - спрашивает женщина маму.
- Пекает, пегает. Прыкает, прыкает. Криша тоше прыкает... нока укол. Сильна полит. Токтор ехать - ната сначала коментатур расришений получайт... муш - сенакос, тети - сенакос, все - сенакос, прамо пета...
Виллем видит улыбку в уголках губ женщины, когда она слушает маму. С ребёнком у груди, Серая подходит к Виллему.
- Не трогай, тётя, больно!
- Не трогаю, смотрю.
Она легонько нажимает пальцем на середину икры больной ноги. На опухоли остается ямка, которая медленно выравнивается.
Глаза у женщины вовсе не серые, а ярко-голубые, с темными точками грязи в уголках, косы под платком пшеничные, в тонких складках тонкой шеи тонкие ниточки пыли.
Женщина отходит к дальнему концу стола и там шепчется с мамой И мама приносит из летней кухни оселок на длинной ручке. Этим красным камешком папа и старший брат точат ножи и косы.
Серая берет со стола нож и тоже - жик-вжик, жик-вжик - начинает его точить.
У самых ног Виллема она укладывает на траву полено и начинает ножом рубить на нем тонкие хворостинки.
- Видишь, как быстро, а ты, небось, и не знал, что и ножом можно дрова рубить. Так ведь, не знал?
Она бросает хворостинки в костер, мамин огонь вспыхивает с новой силой и Серая несколько раз проводит по пламени ножом, как бы приглаживая красноватые языки, как бы осекая их от углей.
Зачем она гладит огонь? Во все глаза смотрит Виллем на Серую и, не задумываясь, отвечает на вопросы: сколько ему лет, давно ли ходит в школу и в какой класс, как зовут брата и сестру и какие книжки любит читать.
- Ты хорошо говоришь по-русски, - хвалит Серая Виллема. - Так хорошо говоришь, и не скажешь, что немчик, в школе, небось, одни пятерки получаешь?
Виллем не отвечает. И голос, и движения женщины фальшивы и вся она стала другой. Совсем не такой она была, когда вошла в калитку, когда пила молоко, когда говорила с мамой. Уже не странная - страшная женщина! Зачем она все время сует нож в огонь и затем взмахивает им у больной ноги? Зачем села так близко? Зачем она положила руку ему колено? И где мама? Мама, где ты?
- А что там у тебя за спиной? - Серая делает большие глаза и смотрит за плечо Виллема. Но нет, не обманешь! В такую игру играют в школе старшеклассники с новичками из дальних деревень. Стоит только оглянуться, и тебе дадут кулаком в бок, ущипнут за ухо или так толкнут в спину, что упадешь...
И все же Виллем слегка поворачивает голову, и нож тут же ложится на вспухшую кожу. Из вспоротого брюха паука брызжет желтая дрянь. Виллем вскрикивает и хватает тетю за руку.
- Ruhig, Jungche, ruhig, des schlimmste is vorbei. (Спокойно, сын, спокойно, страшное позади.)
Мама рядом.
Она берет в свои руки горячую ступню сына и проводит рукой по подошве от пальчиков к пятке. Гной потоком стекает на солому, и Серая бросает ее в огонь. Мальчик плачет, но боль стихает и дышать становится легче. Женщины осторожно обмывают больную ногу, прикладывают к ранке подорожник и забинтовывают чистой тряпочкой.
Голова Виллема падает на грудь. Серая берет его, тяжелого, на руки и относит на кровать, в прохладу дома.

4. ВТОРОЕ УТРО

Виллем просыпается от знакомых звуков. Дзынь-дзынь, дзынь-дзынь - слышится из приоткрытого окна.
Мама доит корову. Тонкие белые струйки из упругого вымени ударяют в жестяной подойник, рождая утреннюю мелодию крестьянского двора.
Виллем садится на кровати и пробует, можно ли ступать на больную ногу. Можно. На пальчики.
Виллем - ковыль-ковыль - выходит в сарай, делает свое утреннее дело, возвращается на кухню, наскоро ополаскивает руки под рукомойником, хватает с полки большую "амелиневую" кружку и - ковыль-ковыль - во двор к маме.
Мама доит Малину, приткнувшись щекой к ее круглому мохнатому боку. Перед коровой стоит широкая лохань с травой и картофельными очистками. Малина жует, шумно дышит и смотрит на Виллема влажным черным глазом.
Мама поднимает брови и улыбается сыну навстречу. Виллем прислоняется к ее плечу и подставляет кружку под белую струйку.
По утрам прохладно и росисто. Поэтому Виллем обычно выпивает своё парное молоко с горбушкой хлеба на летней кухне, смотрит, как встает солнце, слушает, как гомонят воробьи, да как с тончайшим нежным звуком лопаются в кружке пузырьки розовой пены.
Но сегодня кухня занята. Там Серая. На низкой скамейке она пеленает ребенка, играет с ним, целует его розовые пяточки и плачет.
"Настенька, дитятко мое милое, кровинушка моя родненькая, зачем ты ушла, зачем спокинула меня-а-а, зачем одну оставила несчастну-у-горемычну-у-у. И как я теперь Сереже свому в глаза посморю-у, что скажу ему, что-о-о?"
Серая тетя стоит спиной к Виллему, но малыш лежит на пеленках лицом к нему. И хорошо видно, что это вовсе не "Настенька" - это "Иванушка"... Розовенький крепенький ребеночек с перетяжками на пухлых ручках-ножках. Но не девочка - мальчик...
Неслышно ступив назад, Виллем возвращается в дом. Кладет хлеб на стол. Там, где пальцы вжались в горбушку, мякиш стал липкой серой массой... Виллем откусывает с боку кусочек, делает глоток молока, смотрит в окно. Затем накрывает молоко и хлеб полотенцем, ложится в постель и долго лежит с открытыми глазами...

5.ДЕНЬ

Солнце уже высоко в небе, когда Виллем просыпается во второй раз. Тихонько выходит на крыльцо.
Стол под тополем отодвинут в тень. Значит, все уже позавтракали. За огородами, у пруда, маячит белое платьице восьмилетней сестренки Маргит. Она пасет гусей и "пасет" двухгодовалого братишку Ваню. Румяный пузатенький Ваня - ужасный непоседа. За ним - глаз да глаз. Ножки нетвердые, а бегает как заяц. Однажды наделал переполоху: был тут и пропал... Мама плакала... Нашёл его папа за километр от дома, спящим в высокой ржи... И никого не боится Ваня, только гусака!
На бельевой верёвке полощется платье. Серая тётя в маминой старой одежде сидит за столом и шьет. Мама рядом перебирает фасоль. Вымытые волосы обеих женщин распущены по плечам. Мамины - каштановые с проседью, тётины - цвета спелой пшеницы. Волнистые, густые, блестящие. Длинные - до пояса. И, - Виллем вздрагивает, - в эти волосы хочется зарыться, их хочется гладить, перебирать, смотреть сквозь них на солнце, вдохнуть их запах...
Виллем приковыливает к маме и прижимается к ее плечу.
- Мр-р, мр-р, мр-р, - ласково мурлычет мама, обнимает Виллема свободной рукой и легонько щиплет его за ухо. Такая у них с детства "кошачья" игра. От нее у Виллема потом весь день хорошее настроение.
- Здравствуй, Вильгельм, здравствуй, болезный, - нарочито громко говорит Серая тётя, - завтракать будем, или сначала ножку посмотрим?
"Болезный" и "ножка" не нравятся Виллему. Что она с ним, как с маленьким...
Он молча отодвигается на край стола, шепчет про себя короткую молитву, как мама научила, и принимается за еду: остывшая картошка, молоко, хлеб, и - ура! немножко мёда в крутобоком бочоночке со смешным медвежоночком на липком боку.
Женщины, переглянувшись, продолжают прерванный разговор.
Мама вспоминает о том, что в начале марта со стены сам собой упал портрет Сталина, а потом сказали по радио: умер. И все плакали. И сейчас еще многие плачут. Как жить дальше, что делать без "вождя народов"?
Это неинтересно, эту историю Виллем слышал. Только неправда, что все плакали. Папа не плакал. Сказал:
- Fleicht lasse se uns jezz nouch Haam... (Может, нас теперь домой отпустят...)
А Серая, мама называет её Даша, говорит, что у ней муж "сидел", а теперь его "отпустили", и он должен прибыть в Омск, и она идёт на станцию, чтобы на "ветке" или поездом, уж там как получится, доехать до города, и там они встретятся и вместе поедут домой и, может, еще зайдут потом, на обратном пути. Конечно, тяжело с грудничком в дороге, ну да ничего, своя ноша не тянет.
Тоже неправда. Сама говорит: "на станцию", а сама с той стороны пришла... Говорит: из Николай-Поля, а сама так устала малыша держать - сразу руки уронила... И ни хлеба с собой, ни воды... Виллем ездил с папой на станцию, и брали с собой хлеб и пить... Деревушку Николай-Поль с крыши видно, а эта Даша вся в пыли... И на ребёнка: "Настенька", а это - мальчик... Вот и пойми...
Сейчас Даша вымытая, отдохнувшая и молодая, но на самом деле уже немножко старенькая. Говорит, ей двадцать два. Значит, на четыре года старше учительницы Зинаиды Васильевны. Это много... Виллем на четыре года старше сестренки Маргит и прекрасно помнит как возился с ней и таскал на закорках и караулил, как она теперь караулит Ваню. А сейчас Маргит выросла, стала вредная и только и ждет, когда у него заживет нога, чтобы самой быть дома с мамой, а Виллема чтобы отправили пасти гусей и смотреть за братом.
- О-ой, устала сидеть! - говорит вдруг тетя Даша, встает, вскидывает руки вверх, к солнцу, и тонкая, стройная, прогибается назад, как вчера, только не устало, а сильно, ловко, упруго.
Виллем замирает... Ах, какая! Тонкая, стройная, ловкая, гибкая... - быстро перебирает он в уме слова. Не хватает еще одного слова. Обязательно нужно это главное слово, чтобы объединило бы, вобрало в себя все остальные. Чтобы - раз и в точку! На уроках русского языка Зинаида Васильевна часто задает игру в слова. Надо из одного главного слова составить как можно больше других слов. И Виллем всегда один из первых в этой игре. Просто поразительно сколько иногда разных слов прячется в одном, главном. Виллем и тут напряженно ищет, как ответ на задачку, аж пот выступил на лбу, а рука сжала ложку, которой выскребал остатки мёда из бочоночка.
- Вильгельм! Ты куда улетел?
Тётя Даша стоит рядом и улыбается, в руке у нее ножницы и тонкая палочка с закругленным концом.
- Держи! - она дает Виллему палочку. - Сейчас займемся твоим ранением.
Вместе с мамой она осторожно разматывает повязку на ноге Виллема.
Опухоли как не бывало!
Подошва ступни еще багровая и вяло-морщинистая, но на самой ступне никаких пятен и боли почти нет.
- Вычищай ранку. Сам. Осторожненько!
Мама опять разводит костерчик у летней печки, а Тётя Даша принимается ножницами срезать старую толстую кожу вокруг ранки на пятке. Виллем вычищает палочкой желтые, плохо пахнущие комочки и пластинки и стряхивает их на солому. В центре ранки - черная полусгнившая колючка. Тётя Даша осторожно вытягивает её тонкими пальцами и говорит:
- Хорошо, что кровь пошла, - ранку промоет.
Но крови немного. Ранка чистая и видно, что там наросла молодая кожа. Розовая, нежная как у младенца.
- Вишь, какая у тебя замечательная пятка, - смеётся тетя Даша, - ни у кого во всей деревне нет такой новенькой блестящей кожи, как у тебя!
Она сидит рядом с Виллемом, её густые волосы прикрыли его плечо, но мальчик перестал сердиться и не отодвигается.
Тетя Даша уже не чужая. Вчера она, сама полуживая от усталости, подняла его больного, засыпающего, на руки и отнесла на кровать, в прохладу дома. Память прикосновения осталась в душе... Не чужая эта тетя Даша. Она просто... просто странная... Она по-другому держит голову, по-другому ходит, по-другому шутит и смеется, чем те женщины, среди которых Виллем вырос. Рядом с ней спокойно и хорошо. Она... она... почти как мама...
А мама накладывает повязку на больное место и говорит:
- Siheste, Jungche, de Herr hot mai Bitt geheert, diese Fraa geschickt. Sie hot e Mool als Krangeschwester gearweidet... Awwer du kannst doch schon e bisl rumlauwe? Aich brauch die Margitt hier... (Видишь, сынок, Господь услышал мою молитву, прислал эту женщину. Она работала медсестрой... Ты теперь уже можешь немножко бегать? Маргит нужна мне здесь.)
Эх, везёт сестренке! Ну, да ладно. Мы тоже не лыком... Виллем проскальзывает в дом и сует в свою пастушескую сумку шахматы и "Приключения Робинзона Крузо." Собственно, из-за этой книжки потерялся тогда Ваня в высокой ржи... Потом, вечером, Виллем рассказал о своей оплошности маме и Господу. А папе не сказал... Зато теперь, читая книжку, Виллем "раздваивается". Одним глазом в книгу - другим за братом. А гуси - те сами пасутся.
Братишка Ваня гоняется за бабочками. Он без штанов. Его куцая рубашонка мелькает в высокой траве. Кузнечики да лягушки прыскают у него из-под ножек. Одуванчики он срывает, хватая их пухлыми лапками прямо за "солнышки", и приносит Виллему:
- Nimm! (Возьми!)
Если Виллем отказывается, Ваня сыплет цветы на книжку и бежит за следующей порцией. Глаза у Вани синие, кудри светлые, а щечки красные.
Мимо пруда идут на ферму доярки. Одна из них, ссыльная эстонка Сузаан, догоняет Ваню, подхватывает его на руки и целует в румяные щечки, да в искусанную комарами попку. Ваня сопротивляется, смеется и колотит тетю Сузаан кулачками. Та подбрасывает малыша в воздух, ловит, укладывает его у себя на руках, как грудничка, и кружится, кружится с ним по траве, как в вальсе.
Сузаан живет одна. Мужа у нее "забрали", а ребёнок умер. Наверное, скучно тете Сузаан одной в доме.
Наконец, Ваня, набегавшись, засыпает рядом с Виллемом в тени под березой. Виллем наклоняется к маленькому тельцу и слушает как тук-тук, тук-тук, бьется сердце. Такое чудо - сердце брата, такое диво. Затем старший брат укрывает младшего своей рубашкой и вновь открывает книгу.
К воде подъезжает Сашка-подпасок и, напоив коня, отпускает его пастись. Медленно, в развалочку, подходит к Виллему, закуривает "беломорину" и выпускает дым из носа и ушей. Дело это, очевидно, нелегкое: лицо и шея подростка становятся такими же красными как его уши. Виллем вынимает из сумки коробку с шахматами, но Сашка делает отстраняющий жест.
- Подорожником? - кивает он на забинтованную ногу Виллема.
- Ну.
- А я что сказа-а? Подорожник - перво дело. Еслив с чесноком на чердаке привязать - чертей прогонят. Сильна трава. Ты зачем разрешашь энтой бабе ребятёнка тискать?
- Это ж Сузаан, она хорошая.
- Вот сглазят тебе братана, тогда будешь знать "хорошая!"
- Как это "сглазят?"
- Эх ты, немчура нерусская! И того не знашь!
Слова обидные, но в голосе нет издевки. Просто сказал, что думал. И Виллем отвечает таким же ровным тоном:
- А ты - олух Царя Небесного!
Сашка смеется:
- В книже вычитал?
- Ну.
- А я не люблю чита-а. Я люблю от так, в плероде жить! - Сашка широким жестом обводит пространство вокруг себя. - Что зимой, что летом - хорошо-о! А книжа что? Мечтание. Книжей сыт не бушь... Что у вас за тётка во дворе маячит?
- А пришла с улицы.
- Просто так и пришла?
- Просто так и пришла.
- И что?
- И кушать попросила...
Хмыкнув, Сашка сплёвывает и некоторое время молчит, держа папиросу на отлете.
- Щас всякие шалаются... Берия зеков выпустил, дак чё тока не делают! То барана со стада уведут, то козу, то телку! У кого погребок вычистят, хлеб там, мёд, сметану, масло, вареники-меники - подчисту-у! В Хорошоньках у однова хозяина ночью порося увели. В валенки обули! И не хрюкнул - не-е ! Ум-меют, черти!
В Славянке, тридцать км отсюдова, средь бела дни лошадь пропала. И дитё грудное с покоса. И баба молода... Хором искали. И милицанер Степанов с району, и палнамочный. Как корова языком!
- Зачем же - детей? Они ж плачут, и молока...
Сашка изумленно смотрит на собеседника.
- Ты вчерась родилси или пальцем деланный? Мамка, молоко-о! Да они их на шашлык, понял? На закусь под водочку, ясно? Зеки же, или не дошло-о? Незаконное попустительство и ротозейство на фоне сложной международной ситуации!
Освободившись от застрявшей в памяти радиофразы, подпасок так затягивается папиросой, что его скручивает сухой злой кашель. И когда он, наконец, способен продолжать разговор, в голосе его уже нет чувства превосходства.
- А энта ваша... ну, гостья чё ли, она с дитем?
- Ну.
- Малой или девка?
- Мальчик, - смутно предчувствуя недоброе, отвечает Виллем, и неожиданно сообщает подпаску то, что не сказал даже маме:
- Мальчик у нее, а она его: "Настенька!" И плачет... А чего плакать? Здоровенький, не крикливый... Головку не держит, так мал. Подрастет...
Подпасок отшвыривает папиросу и внимательно смотрит на Виллема рыжими в крапинках глазами. Видно, что какая-то новость трепыхается у него в горле и просится наружу, но сглотнув ком, Сашка говорит совсем другое:
- Дак бабы они чё? Их рази поймешь? Вона я вчерась у Тоньки Малявиной харчевалси. В дом пригласила. Чисто у ей. Рушник на столе, шти с каймаком, (сметана) сало. И мне: "Соточку примешь?"
Ну-к что ж, принял... А она то так зайдет, то эдак, то руку на плечо, то грудью... И жарко от ей - горяча-а! А потом... - Сашка примолк, но плотину уже прорвало и выплеснулось:
- А потом - руку мне под рубаху - и там пощекотала!
Тут Виллем понял, что пора поощрить рассказчика, выпучил глаза и сказал:
- О-о-о!
- Дак ты знашь ли, скока ей?
- Не-а.
- Тридцать четыре! Почти на двадцать лет! Старуха!
- М-да-а... - совсем по взрослому говорит Виллем и осуждающе качает головой. Интуиция подсказывает, что если он сейчас спросит, где именно находится это "там", то потеряет Сашкино уважение навсегда.
- Тока молчок, понял? Она вдова, и к ей, гуторят, сам Тюлень захаживат, а мне оно надо? Эх-х, бабы-и... Ну, побежал я, коровы разбрелись...
- Погоди! - Виллем достает из сумки огурец, хлеб и молоко. - Возьми, мамка много дала, мне все равно скоро домой.
- А братану оставил?
- На, смотри!
Сашка деловито заглядывает в сумку. Там действительно еще один ломоть хлеба, еще один огурец и, рядом с шахматами, маленькая бутылка с молоком для Вани.
- Годится! Спасибо... Шахматишки потом. Седни сам вишь какой день, суета!
Сашка часто пропускает занятия и учится плохо, но он - лучший шахматист школы и "тренер" Виллема. Зимой Виллем часто прибегает к нему на колхозную конюшню, где у Сашки свой закуток: печурка, кастрюля и чайник.. У Сашки редко бывает хлеб, все щи, да каша. Папа разрешает Виллему брать хлеб для шахматного врага, а мама намазывает этот хлеб свиным смальцем или вообще чего-нибудь вкусненького сунет. Мамочка родненькая...

6. ВЕЧЕР

Ваня спит, Виллем читает. У комаров, похоже, Mittagspause. (Перерыв на обед).
Но вот над головой заворчало и грохнуло, зашлепали по листьям мокрые ладошки, и кузнечик прыгнул на раскрытую книгу.
Ух ты-и! Виллем подхватывает полусонного "братана" на закорки и бежит домой.
И вовремя. Только укрылись под навесом крыльца, как полило по-настоящему.
Мама подхватывает Ваню и сажает к себе на плечо. Тётя Даша с малышом на руках, Маргит и Виллем - все вместе - смотрят с крыльца как идет дождь, как вонзаются в землю белые прутья, как стекают по тополю светлые нити и в кустах сирени прячутся куры.
С углов крыши в переполненные бочки течет вода и, не успел дождь закончиться, как уже засновали по лужам желто-зелёные утята, процеживая воду черными клювиками.
По улице вдоль забора на мокром коне, в облипочку рубашка, едет Сашка Клёнов.
- Сашко! - кричит ему Виллем и машет рукой, но подпасок не оглядывается.
И тут во двор въезжает телега. Спереди сидит бригадир Тюленев. Он разворачивает лошадей и натягивает вожжи, останавливая телегу в воротах:
- Тпру-у-у!
С широких досок, укрытых мокрым сеном, соскакивает грузный мужчина и откидывает капюшон черного плаща.
Это Михаил Щукин, "палнамочный" по делам ссыльных. В народе поменяли первую букву его фамилии на другую и фамилия эта сразу приобрела звучание соответствующее собачьей должности ее носителя.
- Воровка! - кричит он тете Даше. - Думала, не найдут тебя, ну?
Тётя Даша с криком срывается с крыльца и, поскользнувшись в грязи, падает на одно колено.
- Не спеши, красавица! - Тюленев хватает ее под локоть, но она впивается зубами ему в руку.
- Ах ты!.. - ругнувшись, бригадир отскакивает, но Щукин хватает тётю Дашу за волосы и дергает с такой силой, что она, откинувшись назад, падает теперь уже на оба колена, и сверток с ребенком скатывается на мокрую траву.
Жалобное "у-а-а! у-а-а!" заполняет прохладу вечернего двора.
- Ви што телайт, нинармальный! - мама подхватывает младенца и укачивает его у своей груди. Щукин борется с тетей Дашей, старается закрутить ей руки за спину, а она отбивается, плачет и кричит на всю улицу. Бригадир Тюленев стоит у телеги и заматывает платком прокушенную руку. И делает это нарочито медленно, без конца поправляя и затягивая узелок зубами.
Люди собираются во дворе. В основном, это жены ссыльных, тех, кто сейчас за двести километров от села на сенокосе. Здесь крымская татарка Закинэ, эстонка Сузаан, карачаевка Айшат, чеченка Малика, латышка Майя, калмычка Мелтэ и две соседки Виллема: Мария и Хильдегард. Женщины знают: кто бросится на помощь, того запомнят, с тем "потом разберутся", и они смотрят и молчат.
Наконец, тете Даше удается вырваться. Ворота заперты телегой, но она подныривает под лошадей и оказывается на улице.
- От дитя не убежишь! -Щукин боком подскакивает к маме и хватает у нее из рук младенца. Новое жалобное "у-а-а", ребенок сучит ножками и выгибается в больших грубых руках.
Тётя Даша тем же путём возвращается во двор и набрасывается на "палнамочного". Отброшенная сильным толчком в грудь, она ударяется о крыльцо и сползает на траву.
Красный туман наполняет Виллему глаза. Стиснув зубы, он бросается с крыльца и начинает изо всех сил колотить "палнамочного" по толстому брюху.
- Отстань, щенок! - удар ноги отшвыривает мальчика в лужу, но Виллем тут же вскакивает и бросает в злое лицо застрявший между пальцев кусок грязи.
- Jungche, was machste! (Сыночек, что ты делаешь!) - мaма. крепко обхватывает сына сзади руками прижимает к себе и оттаскивает в сторону.
Тётя Даша медленно встает и прислоняется спиной к стене дома, ее покрытое мокрыми пятнами платье местами прилипло к телу, верхний угол заплатки на подоле оторвался, обнажая белую кожу, и видно как нанизанные на царапину, набухают красные ягоды.

7. НИКОГДА НЕ ВЕРНЁТСЯ

Между лошадиных голов выныривает рыжая Сашкина голова. Лица у него нет. Глаза, да веснушки.
Но Виллем смотрит на тётю Дашу. А тётя Даша, как вчера утром, смотрит сквозь него. Смотрит вдаль больным тяжёлым взглядом. По щекам у нее текут блестящие дорожки, все новые капли скатываются из-под ресниц, грудь тяжело поднимается, руки теребят кончик тонкого пояска.
И вовсе она не старенькая. Она молоденькая! Она лишь чуть старше сестренки Маргит. Тонкая, стройная... Опять не хватает главного слова... Во все глаза смотрит Виллем на Дашу. Даже сейчас, сквозь горе, видно какая она другая, чем женщины, среди которых он вырос... И это светлое платье с пояском... На наших все балахонистое, темное, безрадостно-серое, как злая неволя ссылки.
Во двор входит Пелагея Кулагина, высокая костлявая старуха с пронзительными черными глазами.
Ребенок, чуть прикрытый скользким плащом, извивается и плачет на руках Щукина.
- Дак ты чо, Миша, с бабой воюешь? Чо тут раскомашиваешьси? Верни молодке дитя!
Щукин долго в упор глядит на старуху и, нехотя, цедит сквозь зубы:
- Не её малой. Украла!
- Отдай, отдай, - будто не расслышав, отвечает Пелагея, - твое ли дело - воры? Али с ссыльными мало забот?
- А все - наше дело! Поняла? Всюду контроль, ясно? - совершенно Сашкиным голосом отвечает Щукин.
- Дак ты хошь, чтоб ей молоко в голову бросилось? И так не в себе молодуха, дак ты хошь, чтоб спомерла? Убить?
Верхняя губа Щукина подпрыгивает, обнажая крупные зубы:
- Это она - убийца! Свово заспала, мертвого в постеле бросила, чужого с покосу схватила и - деру! Тридцать вёрст по жаре! В другой район! Тока от нас не уйдешь, у нас везде глаза-уши!
Женщины перестают перешёптываться, все смотрят на Дашу, а Щукин, торжествуя, бросает на весы еще одну гирю:
- Ще мало. Свекор у ей больной - паралик. Без обиходу бросила. Может помирает щас. А ты...
- Аха-а, так вы все на первородку свалили! На ей корова, огород, порося. На ей больной, да грудной. На ей вся хозяйства, а вы единственну спомощь, мужа, - на сенокос! Дак тут не то - заснешь, умрешь, не встанешь!
- Ты спи, да ухо имей. Дитя задавила!
- Чо мелешь, чо мелешь - язык без костей! Ты видал? В окно подглядал? Дак чо несешь тогды? Иного дитя Бог во сне приберет... Вона - все бабы, спроси! А ты, коль за правду, - косу в зубы, да вместо ейного мужа - комарей кормить! Там-от пузо растрясешь, да может человеком станешь, гля.
Лицо Щукина медленно наливается помидорным цветом, но с Кулагиной не поспоришь. Она не ссыльная. Она из тех первых, "столыпинских" переселенцев, кто тяжким трудом поднимали здесь целину, копали колодцы и строили заимки. Её муж, герой Гражданской войны, погиб в Отечественную. На мужа она получает "пензию", а сын, шкаф-детина по кличке "Лёня маленький", мать в обиду не даст.
А голос Пелагеи все лезет вверх, как змей на ветру:
- То в "черном вороне" ездил, а щас друго время приспело, дак на телегу пересел? Спомяни мое слово - недолго вам осталось! Дитю титьку надо, али свою сунешь?
Щукин вздрагивает. Нелепость происходящего, похоже, только дошла до него. Преступница на свободе, а он с плачущим ребенком на руках в кругу "врагов народа".
Резко отвернувшись, не удостоив Кулагину ответа, он кладет, почти бросает малыша на мокрое сено телеги. Молодая мать вмиг оказывается рядом и подхватывает ребенка на руки.
- Отвернись, бесстыжий! - верхние пуговки платья у тёти Даши оторваны, она отходит в круг женщин и дает ребенку грудь. Жалобный плач сразу стихает.
Уполномоченный Щукин столбом стоит у телеги, бригадир Тюленев все возится с повязкой на руке, закатное солнце зажигает тополь, рисует клетки в окнах и кладет тени на лица.
И опять шлепают по мокрой траве лошадиные копыта. Уютная пролетка на красиво выгнутых рессорах останавливаются у забора. Высокий седой мужчина протискивается мимо лошадей в воротах и проходит вперед.
Это "дядька милицанер" Степанов. Его уважают, потому что он "за правду".
Детей у Степановых нет, и они взяли на воспитание двоих сирот. Жену Степанова, молчаливую тетю Лену, говорят, видели на Пасху в городской церкви.
Ни взглядом, ни словом не удостоив "черного ворона", Степанов негромко, твердо говорит:
- Гражданка, пройдёмте со мной. А вас, граждане, прошу разойтись!
Он помогает тёте Даше подняться в пролетку и накидывает ей на колени одеяло.
- Н-но-о!
Лошади медленно разворачиваются в длинных медных лучах.
Неужели не оглянется, неужели не вспомнит, неужели...
Медленно поворачивает Даша голову.
- Спасибо, люди добрые, спасибо за хлеб-соль, за приют, за уют, за все, за все,.. дай вам Бог... дай вам Бог...
В поднявшемся шуме и плаче Виллем не слышит последних слов.
Ну взгляни же, взгляни!
И она нашла его взглядом, легонько кивнула, улыбнулась уголками губ и наклонилась к ребенку.
Степанов тронул лошадей шагом, затем пустил их рысью. Виллем следил за пролеткой, пока она не растворилась в сумерках, пока не зарябило в глазах.
Первое осознанное сердца замирание перед тайной красоты, первый звонок из взрослой жизни, первое ранение...
Виллем приходит в себя оттого что мама тормошит его за плечо:
- Des Entche dort weint aach, helf ihm doch! (Там утёнок тоже плачет, помоги ему!)
У самого входа в сарай застрял утенок в коровьей лепёшке. Он отчаянно пищит и машет куцыми крылышками, но перепончатые лапки прочно засели в липкой зеленой жиже. Рядом стоит мама-утка и хрипло тревожно крякает.
Виллем накрывает ладонью пушистое невесомое тельце, осторожно вытаскивает утенка из плена, обмывает в луже его испачканное желтое пузечко, споласкивает малыша в чистой дождевой воде из бочки и опускает на землю рядом с мамой-уткой.
- Jezz awwer schnell schlouwe gehe! - Sis schon dungel. (А теперь быстро - спать, уже темно).
Пока возился с утенком, слезы высохли.

8. КТО ПЛОХОЙ, КТО ХОРОШИЙ

Этой ночью Виллем прибежал к маме и ткнулся ей в плечо:
- Ma, hot se werklich des Kinn gestoole?*
- Aich denk jo, sie hot es,- вздыхает мама.
- Awwer du host doch gesaagt: Herr Gott hot se geschickt... Stehle - is Sinde. Ne Sinderin geschickt?
- Aan jeder hot sei Sinde in diesem Leewe, mai Kinn...
- Unn die anre Motr, die richtige, die hot geweint?
- Aich denk, ie hot sehr geweint...
- Unn der schlechte Mann, der «palnamotschni», der wollt des Kinn der richtiger Motr zurickgewwe?
- Jo, der wollt.
- Unn Stepanoff aach?
- Stepanoff aach...
- Unn Stepanoff macht es aach?
- Er macht es aach...
- Alsoo - dann sinn die M;nner net schlecht, awwer die Tande Dascha, die is schlecht! Meinste, Ma, sie hot werklich ihr Kinn dootgedrickt?
- Aich denk, es Kinn is doot, awwer ob sie daran schuld is, des kamma net wisse...
- Awwer, Ma, des muss ma doch wisse... wer gut unn wer schlecht is!
- Du host doch gesehe, Kinn, Dascha is kaa schlechte Fraa. Blo; so jung, blo; so e grooses Leid, deshalw…
- Wos,“deshalw", Ma, was? Deshalw hot se des Kinn gestoole? Unn Herr Gott hot es zugelasse?
Мама долго молчит, ее мягкая рука тихонько гладит затылок сына. С грустью шепчет она в ночную тьму:
- Du werrst es schwer hawwe in deinem Lewe Willi... Geh mool schlowe, geh mol schloowe, mai Kinn, der Morchent werrt schon alles annerst unn leichter mache...
И с такой же горечью Виллем:
- Никогда, никогда я её больше не увижу.
Виллем никогда больше не видел тётю Дашу...

9. ВЕЧНАЯ ССЫЛКА

Через некоторое время всем припомнились слова Пелагеи Кулагиной. Власти отменили комендантский режим, куда-то подевались, как сквозь землю провалившись, все "палнамочные", а ссыльным семьям из прибалтийских республик и ссыльным народам России разрешено вернуться в родные места.
Лишь татарам Крыма да немцам Поволжья - вечная ссылка...

10. ГОДЫ КАК ВОДЫ

Прошло пятьдесят лет.
Пушистые елочки на могилке родителей стали стройными елями.
Сестренка Маргит стала матерью десятерых детей, моложавой бабушкой шустрых внуков и вместе с русской родней уехала в Германию.
Давно не бьется сердце братишки Вани. Братишка Ваня, колхозный механизатор и отец пятерых детей, умер в сорок лет в жаркий "давай-давай, быстрей-быстрей" день на сенокосе...
Сашка Кленов стал отцом многочисленного потомства и фермером. Его буйная шевелюра поредела.
"Тихо льётся с кленов листьев медь..."
Еще много было "звонков" подобных первому, теперь все чаще звонят "оттуда", а главного слова все не находилось. И вот, однажды, глядя на собственную двадцатидвухлетнюю дочь, как она, привстав на цыпочки, срывает яблоко, Виллем нашел это слово: юная.
Да, оно.
Юная, юность, юн.
Голова стала белая.
Память не выбросишь.
...Злой, грубый мужчина рвет ребенка из рук молодой матери.
Ссыльные смотрят и молчат...
Горит, горит тополь, облитый вечерним золотом.
Болит сердце, болит.



Пояснение к тексту:

*Ма, она правда, украла ребенка?
- Я думаю, да...
- Но ты же сказала: Господь ее прислал... Воровать - грех. Грешницу прислал?
- У каждого свой грех в этой жизни, сын...
- А другая мама, настоящая, она плакала?
- Я думаю, она сильно плакала...
- А плохой дядя "палнамочный", он хотел отдать ребенка правильной маме?
- Да, он хотел.
- И Степанов тоже?
- И Степанов тоже...
- И Степанов отдаст?
- Да, он отдаст.
- Но тогда дяди - не плохие, это тетя Даша плохая... Ты думаешь, ма, она вправду задавила своего ребенка?
- Я думаю, ребёнок умер, но виновата ли она - это неизвестно...
- Ма! Но ведь это надо знать, кто плохой, а кто хороший!
- Ты же видел - она хорошая... Просто - очень молоденькая и такое большое горе... Поэтому...
- Что "поэтому", ма, что? Поэтому она украла ребенка? И Господь допустил?
- Тяжело тебе будет в жизни, Вилли... Иди-ка спать, пора спать, сыночек, утром все будет по-другому, все будет не так...
2004 г.
Владимир Эйснер [/spoiler]

[Ohl]

Письмо из трудармии
Емилие Куфельд

[youtube]http://www.youtube.com/watch?v=ne-wpAeDbyI[/youtube]

[Наталия]

Как спустя полвека немцы вспоминают о выселении?
Эрика Адольфовна Бауэр(Сысенко): «Родилась я в Сарепте. В 1923 году в этой кирхе крестилась. Я уже 5-й класс закончила. Нас было 6 детей, отца расстреляли в 1937 году. Муж моей двоюродной сестры работал парикмахером, я у него уборщицей, постепенно и парикмахером выучилась. Три года до выселения работала. О выселении объявили утром, дали 24 часа. Продуктов у нас не было дома, мы жили бедно, русские соседи еды на дорогу дали, в чем были, в том и поехали. Наша соседка Лукьянова Дуня дала мне обрезки валенок, фуфайку. Мне они в трудармии пригодились. Нам говорили: через три
месяца вернетесь. Уезжали мама и нас шестеро детей. Я самая старшая. В наши дома сразу стали
заселять беженцев. Тетя Дуня им говорила: «Ничего не берите, это не ваше». Но где уж было сберечь?Взяла она тогда себе зеркальце и сковородку, да так и хранила.Как мы вернулись из Казахстана в родную Сарепту, она отдала их нам. Так от этого времени у нас и хранятся в семье сковородка и зеркало».

А вот как вспоминает о депортации Эрна Иоганновна Дудник(Шмидт), 1927 года рождения:
«До войны с семьей я жила в городе Марксе. На сборы нам дали три дня, и что родители успели сделать
– это натопить свиное мясо в двух ведрах, захватить одежду и еду,сколько могли унести в руках. А в
семье 7 детей. Все нажитое оставили. Нам дали справку, где перечислили, что мы оставили: дом
(он и сейчас стоит), мебель, корову, лодку, 20 кубометров дров. Почему мы получили справку? Отец знал
русский язык и выхлопотал ее. Но по ней в Сибири мы ничего не получили. Она до сих пор у нас в семье хранится. Ехали целый месяц.Выпускали нас только на больших станциях, а так везли мертвых в вагоне. Так и спрашивали: «Мертвые есть?» И уносили. Когда везли через Казахстан, на станциях арбузы продают, отец говорит:«Хоть бы здесь оставили, на родину похоже». Но привезли в Канск.
Сначала разместили на стадионе. Валенок ни у кого нет, все в ботинках. Так сутки и сидели на стадио-
не, бегали, чтобы согреться. А уже снег падал».О ходе переселения в НКВД составляли ежедневные сводки,но реальное положение вещей в них замалчивалось. Трудностей было очень много. Несмотря на указания ЦК КП(б) Казахстана и СНК Казахской ССР, областные организации к приему и расселению людей не были готовы. Переселенцев в местах расселения выгружали прямо на снег. Проблема жилья была самая острая.Огромную роль сыграла помощь коренного населения. Немцы в большинстве случаев были
подселены в дома местных жителей. Выдача скота и зерна, взамен сданного на месте, практически
не производилась. Фонды хлеба для переселенцев часто либо разворовывались, либо шли на обще-
ственное питание. Работающие немцы получали в день 200-400 граммов хлеба, дети и старики –ничего.
Во второй половине 1941 года ЦК партии и правительство четыре раза обсуждали меры по вводу в эксплуатацию предприятий наУрале. Требования к наркоматам ужесточались. Постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 13 ноября 1941 года содержало пункт:
«Строительство Бакальского и Ново-Тагильского металлургических заводов с горнорудным хозяйством и коксохимическими заводами поручить НКВД СССР.К строительству Бакальского металлургического завода приступить не позднее декабря 1941 г.». С этого началась трудовая армия,большую часть которой состав-ляли немцы, депортированные из Поволжья. Была определена цель– обеспечить строительство воз-
можно более дешевой рабочей силой любой ценой.

[Alex Brester]

Вот здесь выложил аудиозапись своей беседы с уроженкой Поволжья. Там есть и о депортации и о трудармии.

[Наталия]

Воспоминания очевидца депортации Амалии Гердт из Немповолжья.

http://www.ru.mdz-moskau.eu/index.php?d ... 10&godnum=

[Diesendorf]

Помещаю эту информацию из своего электронного архива здесь, хотя воспоминаний очевидцев той полузабытой депортации я, насколько помнится, не встречал. О ней упоминала Наталия, но она знает об этом только по рассказам старших. Не видел и исследований историков на сей счет. Пока что известен только сам депортационный акт, который опубликовал московский историк Н.Ф. Бугай. Может быть, на его размещение откликнется кто-то из очевидцев или из людей, знакомых с их воспоминаниями? Итак, текст документа, по которому были депортированы Наталия и ее близкие, как и тысячи других российских немцев:

Сов. секретно

СОВЕТ НАРОДНЫХ КОМИССАРОВ СССР

РАСПОРЯЖЕНИЕ № 57-к

от 30 октября 1941 г. Москва Кремль

Содержание: О расселении лиц немецкой национальности из промышленных районов в сельскохозяйственные.
Разрешить СНК Узбекской ССР, Молотовскому, Челябинскому, Свердловскому и Чкаловскому областным советам депутатов трудящихся произвести переселение лиц немецкой национальности, проживающих в областных центрах и в промышленных районах, в совхозы и колхозы в пределах своих областей.
Заместитель Председателя Совета
Народных Комиссаров СССР Л. Берия

[Наталия]

Спасибо огромное, Виктор Фридрихович!
Если бы откликнулись! Но несмтря на свой малолетний возраст тогда, я многое помню, не саму депортацию, конечно, а возвращение из неё и последний год пребывания там. Слышу завывание волков, вижу ту избушку, в которой мы жили 5 лет.
Помню"затируху", которую мы ели.Потом, уже дома бабушка её нередко готовила, а мы ели её, вспоминали те годы и помню слёзы, которые катились в тарелку.

[Наталия]

RusDeutsch о депортации.

Путь народа.

Специальный проект информационного портала российских немцев к 70-ой годовщине депортации немцев СССР.

http://www.rusdeutsch.ru/?pn=1&text=1

[Jürgen]

Это Письмо написано Эрной Швиндт и было опубликованно в 2010 году в одной из русскопишущих Газет Германии. Перед смертью попросил.

[Taurus]

Имеются ли Воспоминания очевидцев депортации по селу Нидермонжу, что то мне не попадались. Спасибо.

Очевидец депортации, 1926 г.р. из Нидермонжу есть, но вот вопрос, как бы получить воспоминания. Если повезёт, то можно будет опубликовать здесь на сайте. Перевод на русский сделаю быстро, чтобы все форумчане смогли прочетать.